внушил ей необходимость этого. Отныне она держала язык за зубами, терпела партию с неприятной улыбкой, принимала у себя лояльных партии, а от старых знакомых-либералов открестилась — не бросит же она тень на свою семью и, что не менее важно, на военную карьеру своего супруга!

Часто бывавший у них дома Альберт заметил, что отношения в этом браке выстраиваются на двух условиях: поклонении жены и принятии этого поклонения мужем. С этакой страстью Альма бы наверняка любила красивейшего, но самостоятельного кота (не встреть она мужчину, разумеется). Муж, заменивший домашнее животное, позволял себя ласкать и нежить, незаметно внушал хозяйке свою волю, временами выпускал когти, а после лез с требованиями, на которые незамедлительно получал ответ. И обоих, кажется, устраивало такое положение. Дитер нынче был увереннее прежнего; равнодушное или скучное выражение лица в действительности, похоже, скрывало его полное довольство собой и положением, что было достигнуто и успехами на работе, и ежедневным утолением всех имевшихся у него желаний. Не верилось, что этот разомлевший, избалованный богатством и влюбленной женщиной человек способен пожелать большего. Альма бессознательно привязывала его к себе ленивой теплотой, упоительным благополучием, после которого и встать тяжело, не то что уйти от жены.

Спросив его как-то о домашнем, Альберт в ответ услышал:

— Она великолепна как жена. Оказалось, все не так сложно, как я опасался… Не понимаю, с чего бы мне быть недовольным.

Помирившись с получившимся строем, он и жену приучил вести себя соответствующим образом. В первый «партийный» год Альма часто заговаривала с ним о том, чтобы уехать из страны, но он отказывался, и постепенно, не замечая страшного, все менее боясь за себя, она смирилась с жизнью при режиме. Слухи о якобы арестованных ни за что, часто преувеличенные или просто вымышленные, доходили и до них тоже и поначалу заставляли Альму возмущаться. Затем, обнаружив, к своему облегчению, что многое, если не все, — обычные местные байки, сочиненные противниками режима, она стала равнодушнее к ним. В своей жизни не находя страшного и преступного, она поверила, что и остальным, если они не нарушают закон, ничего не угрожает. Как и она, во всех историях подозревая ложь, Дитер был безучастен, оттого и не мог быть по-настоящему возмущен этими «страшилками»; в глубине же души, если и подозревал что-то, все равно радовался, что его это никоим образом не касается и, если он станет вести себя правильно, не затронет и впредь.

Порой они ссорились и долго не разговаривали. Альма временами пускалась в капризность. Муж, можно сказать, и не стеснялся ее, не следил за выражениями, не думая, что может этим ее оскорбить. Иногда ей казалось, что он посматривает на других женщин, а он смеялся ее подозрительности и повторял, что любит ее одну и лучше нее нет никого на свете.

— Нет, я все понимаю, — со вздохом сказала она Альберту. — Я знаю, что он меня любит. А насчет остального… ну, я не знаю… я слышала, у всех мужчин бывают интрижки. Мне сложно с этим примириться, хотя он и повторяет, что ничего такого нет… Понимаешь ли, мне бы не хотелось допытываться. А то получится, что я не верю его клятвам верности. И это нечестно было бы с моей стороны… после того, как он сказал мне, что не изменяет мне. В конце концов Софи сказала ему, что я — его судьба и он проживет со мной всю жизнь, так долго-долго…

— Это ему Софи так сказала? — полюбопытствовал Альберт.

— Разумеется. А что?

— Ты же не верила в ее «волшебные истории».

— И сейчас не верю, а Дитер верит. Он верит, что предсказания Софи непременно сбудутся — и что я уготована ему. Зачем мне с этим спорить?

— Пока ни одно ее предсказание не сбылось, — ответил Альберт.

— А что она тебе наколдовала?

— Что я женюсь на женщине, которая уехала в другую страну и которую я давно не видел.

— Возможно, вы встретитесь через полстолетия и поженитесь. Не отметай возможность. Хотя, конечно, это глупость.

Но способности Софи запоминать, кому и что она говорила, можно было только позавидовать. Спроси ее Альберт нынче, что она предсказывала ему пять лет назад — и она бы без запинки повторила ту же версию его судьбы. Отлично она запоминала, как свела людей в своем воображении — что он, Альберт, непременно женится на Кете, а Дитер — на Марии (не скажет ли Софи это в присутствии Альмы?). Но она говорила и об Аппеле — что его убьет партия, а он выбрался, он не убит партией, а работает на нее.

После ареста ее родителей, из либеральной партии, Софи переехала к своему единственному родственнику — кузену Дитеру. Альберт видел ее редко, потому что обычно она сидела в своей комнате и нечасто выходила к гостям. Лицо ее, правильное, красивое, принявшее печать боли, несколько раз являлось ему во снах. Она словно бы звала его, стоя у высокой яблони с золотыми плодами. Глаза ее были неестественно прекрасны, и вся Софи была прекрасна и замечательна, как лесная нимфа, явление иной, таинственной и страшной жизни. После снов с ней Альберт боролся с желанием с ней поговорить. Как-то он столкнулся с ней в дверях — Софи пришла с занятий, — она и взглянула на него, как в его сне, но ее позвала Альма.

— Мы приглашали к ней хорошего врача, — заметив, что Альберт интересуется ею, сказал Дитер. — Он не установил, чем она больна… и больна ли. Но он считает, что психика ее отличается от нашей и большинство вещей она воспринимает… ярче или тусклее, чем мы. Я лично считаю, что она больна.

— А мне она не кажется больной, — ответил Альберт.

— Хм, ты не жил с ней. Когда живешь с человеком бок о бок, поневоле присматриваешься к нему и замечаешь то, что постороннему в глаза не бросится.

— И что же?

— Странно прозвучит, но… — Дитер пытался выбрать верные слова. — У меня сложилось впечатление, что она не полностью себя осознает, Софи… что она живая… что у нее есть это тело, это лицо, что это она, настоящая, что она человек и женщина. Она как бы в своем теле, но — и не в нем. Мне сложно это описать. Она живет в собственном мире, в своей голове, в своих фантазиях. Если быть с ней осторожным и не пугать ее, она тиха и никому не хочет зла… а если ее силой заставляют… она этого не терпит, она плачет, у нее истерика, она бьется