Час спустя, когда гости наговорились досыта, г-жа де Грассен, ходившая наверх навестить больную, возвратилась. Всякий поспешил узнать о здоровье хозяйки.

— Очень, очень плохо, и в ее лета болезнь чрезвычайно опасная. Нужно вам позаботиться, Гранде.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал старик рассеянно.

Наконец все откланялись; когда вышли из дому, г-жа де Грассен сказала Крюшо:

— У них какая-то новость и что-то неладно. Матери очень дурно, а дочь с заплаканными глазами. Уж не выдают ли ее замуж против воли?

Когда старик лег спать, Нанета на цыпочках пробралась в комнату Евгении и показала ей готовый паштет в кастрюльке.

— Кушайте-ка, сударыня, — сказала добрая служанка. — Корнулье принес мне зайца, и я сделала из него начинку. Вы так мало кушаете, сударыня, что этого вам на восемь дней достанет; а на таком холоде он и не испортится. По крайней мере, не будете на одном хлебе, сударыня, а то заболеете, пожалуй.

— Добрая Нанета! — сказала Евгения, пожимая ей руки.

— Пирог-то я сделала славно, вкусно, сладко, а он и не заметил. Зелень, коренья — все это я купила на свои деньги; вот уж им-то я полная хозяйка.

Нанета выбежала на цыпочках: ей послышался голос старого скряги.

Прошло несколько месяцев. Гранде постоянно приходил к жене, но все в разное время дня; никогда он не говорил о дочери, никогда не было ни малейшего намека на судьбу ее. Г-жа Гранде не сходила со своей постели, день ото дня ей делалось хуже. Ничего не могло разжалобить старика, он был непоколебим, холоден и бесчувствен, как гранит. По-прежнему хлопотал он по делам своим, только уже не заикался более, говорил мало и в сделках был скупее и неумолимее прежнего. Иногда в счетах его проскакивали арифметические ошибки.

— Что-нибудь случилось у них в доме, — говорили в Сомюре.

— Не знаете ли, что такое у Гранде? — вот был главный вопрос, главная тема разговоров у целого города.

Евгения продолжала ходить в церковь, но всегда вместе с Нанетой. Случалось, что г-жа де Грассен заговаривала с Евгенией обиняками при выходе из церкви, но та всегда отвечала общими фразами на все вопросы.

Впрочем, невозможно было скрываться более двух месяцев. Крюшо и де Грассены проведали наконец о заточении Евгении. Бывали случаи, когда старик не находил отговорок постоянному отсутствию дочери. Потом вдруг, неизвестно каким образом, весь город узнал, что в первый день нового года Евгения, по приказанию отца своего, была заперта в холодной комнате на воде и на хлебе, что Нанета тихонько по ночам доставляла ей пищу, и даже узнали, что дочь не смела видеться с больной матерью, когда Гранде бывал дома.

Поведение Гранде осудили торжественно. Весь город отверг его единогласно, стали припоминать все его жестокости, хитрости, скупость; когда он проходил по улице, всякий указывал на него пальцем.

Когда же Евгения показывалась на улицах вместе с Нанетой, провожавшей ее к обедне или к вечерне, все бросались к окнам смотреть на бедную девушку, на богатейшую невесту в целой провинции, удивлялись ее постоянству и с любопытством разглядывали тихие и спокойные черты лица ее, блиставшего ангельским добродушием. Заключение и гнев отца — все это переносила она терпеливо; она смотрела на карту, смотрела из окна своего на скамейку в саду, на древнюю стену, и еще на устах ее не остыл поцелуй ее милого Шарля… Несколько времени она не замечала и не подозревала городских толков, так же как и сам Гранде. С чистой и непорочной совестью она в силах была сносить жестокости отца.

Но в глубине ее сердца таился зародыш тяжкого горя, заглушавший все мучения ее. Каждый день ее мать, кроткое и нежное создание, одухотворенное сиянием предсмертной красоты, ее бедная мать, видимо, угасала, умирала на руках своей возлюбленной дочери. Часто проклинала себя Евгения, упрекала себя как причину тяжкой, жестокой болезни своей матери. Старушка утешала неутешную дочь свою, мирила ее с совестью, и Евгения все более и сильнее чувствовала свою неминуемую потерю. Каждое утро, когда Гранде уходил, Евгения садилась у изголовья своей матери, тут же являлась и Нанета с завтраком. Евгения указывала Нанете на лицо страдалицы-матери и заливалась слезами. О Шарле она и говорить не смела. Г-жа Гранде сама первая заговорила о нем:

— Где же он? Отчего он не пишет тебе?

Ни мать, ни дочь понятия не имели о расстояниях.

— Будем думать о нем, матушка, но говорите меньше, умоляю вас; я вижу, как вы страдаете, вы мне дороже всего.

А все — это был он.

— Я не жалею о жизни, дитя мое. Бог подкрепил меня и в последние дни моей жизни вдохнул радость и спокойствие в мое сердце.

Слова этой женщины были благочестивы и святы. В первые месяцы года, когда муж в час завтрака приходил в ее комнату, она с ангельской кротостью, но вместе и с твердостью женщины, доживающей последние часы своей жизни, просила, умоляла мужа о прощении дочери.

— Благодарю вас за участие ваше в моем здоровье, — говорила она старику, — но если вы хотите облегчить мои страдания, усладить последние минуты моей жизни, то простите бедную Евгению, бедную дочь вашу. Покажите, что и вы хороший отец, супруг и благочестивый христианин.

Когда жена начинала говорить, Гранде усаживался преспокойно в креслах подле постели и смотрел в угол комнаты. В такие минуты он обыкновенно бывал похож на прохожего, который, желая избегнуть грозы и дождя, становится в воротах первого встречного дома и прехладнокровно смотрит, как мокнут другие на улице. И когда самые нежные, самые трогательные просьбы лились из уст умирающей жены его, он обыкновенно отвечал, помолчав немного:

— Да, бедненькая, ты так бледна сегодня.

Казалось, что он совсем забыл о своей дочери. Никакие просьбы, никакие увещевания не могли разгладить морщины нахмуренного лба его; даже слезы, горькие слезы, текшие по бледному, изнуренному лицу жены и вызванные холодностью и жестокосердием старика, нимало его не трогали.

— Да простит вас Бог, Гранде, так, как я вас прощаю, — говорила умирающая, — когда-нибудь и вы почувствуете нужду в прощении и сострадании.

Хотя со времени болезни жены Гранде не смел уже начинать речей своих страшным «та, та, та», но деспотизм его нимало не смягчился ангельской кротостью жены его. Лицо бедной старушки сияло небесной добротой, прекрасная, тихая душа ее переселилась в изнуренные черты этого лица и украсила их торжественной предсмертной красотой. Казалось, дух ее радостно покидал свою земную оболочку. Молитва смягчала черты, обыкновенно грубые и резкие. Кто не замечал этого блистательного преображения на лицах мучеников жизни