шахте являлся следствием умышленных действий[1171]. Забросанная вопросами, Костылюк признала, что слышала, «что Носков, расстрелянный по делу Шахтинского вредительства, был раньше троцкист, <…> и никому об этом не заявляла». Что же удивляться, что она не выпрямила мужа.

В ячейке требовали ускорить получение формулировки об исключении мужа Костылюк из партии. Зотов возмущался: «Трудно сейчас осуждать [так! – И. Х.] о члене ВКП(б) т. Костылюк, т. к. Костылюк, как она заявляет, не знает, за что исключен ее муж, а на самом деле продолжает действия мужа, а именно Костылюк оплакивает Носкова, расстрелянного как врага народа». Самоотчет Костылюк произвел неудовлетворительное впечатление на тов. Мартюкова: «Она отчитывалась не как большевик, и это определяется ее выступлением о сожалении троцкиста, как жены троцкиста <…> она не стойкий большевик и в ней этого нет». Более того, развивал мысль Хромов, когда «исключили однажды Прейншас как жену троцкиста, арестованного», Костылюк не порвала с ней связь, «в это время держала себя с состраданием к Прейншас включительно до слез».

Тов. Спектор соглашался: «Тов. Костылюк в своем самоотчете ничего не сказала, как она влияет на своего мужа, как исключенного из партии за троцкизм. Костылюк слабо повышает свой политический уровень, а она ведь инженер и ей надо изучать историю по первоисточникам Ленина и Сталина, а она изучает по Кнорину». (Товарищи знали из прочитанного в газете, что участник подготовки «Краткого курса истории ВКП(б)» Вильгельм Георгиевич Кнорин был разоблачен как идеологический извращенец.) «Тов. Костылюк в своем самоотчете должна была рассказать партсобранию, в каких условиях ей приходится работать и как она, как член партии, влияет на исключенного из партии мужа за троцкизм». Вместо этого Якимов слышал только «оплакивание и сожаление троцкистско-зиновьевских отребьев»: «Я замечаю, что Костылюк чем-то запугана», «но я не знал, что ее муж исключен из партии. По-моему, она во многом неискренна перед партией, Костылюк с партией кое в чем не согласна (оплакивание Носкова <…>). Если она кое в чем запуталась, должна искренно это вскрыть, чтобы ей помогли».

Товарищ Матус, которому принадлежали эти слова, пришел к суровому выводу: «Я сомневаюсь, что она заблудилась, она просто имеет к партии затаенную злобу».

Новокшенов присоединился к последнему суждению: «Продолжительное время Костылюк производит на меня впечатление как неискреннего коммуниста. На собраниях она не уверена, не тверда, нет искренности перед партией. В ее нервах я сомневаюсь, у нее не нервозность, а слезы особого сожаления к троцкистам. Неоднократное обсуждение действий Костылюка, она не исправляется, а идет особой непартийной дорогой, это проявляется на партучебе». Новокшенов делал вывод, что, во-первых, «…у нее кичливость большого партстажа и что она инженер, а в силу этого держит себя высокомерно. Второе, Костылюк держит в себе злобу к партии по случаю исключения мужа из партии и думаю, борьба партии с врагами ей не нравится. Предлагаю парткому глубже разобраться с Костылюк». Костылюк пыталась оправдаться:

Я инженер, уже с 1‑го курса имела ребенка, несколько загружена, возможно, я благодаря этому и отстала в политобразовании. Я уверена, что мой муж не троцкист, может быть, я в этом плохо разбираюсь, значит, я шляпа и т. д., но как я знаю, он исключен за примиренчество к троцкистам. Работает мой муж неплохо, но наши отношения несколько изменились, все же он теперь беспартийный. Никогда я позиции троцкизма не защищала. На митинге по поводу расстрела Носкова и других я плакала не от сожаления Носкова, а на почве нервности в силу зверской проделки вредителей по отношению их мер к рабочим шахт[1172].

На этом ее архивный след обрывается.

Глава 6. Мучения

Последняя глава этой книги посвящена судьбе участников кутузовской группы в годы Большого террора. Наш исследовательский прожектор освещает ситуации, в которых бывшие оппозиционеры себя находили, бродит по просторам Сибири, между Кузбассом, Томском и Барнаулом. Рассматривая мир чекистов, которые их преследовали, прожектор задержится и в Новосибирске. Хронологически мы начинаем с драматических перемен в вузах Томска на фоне расследования убийства Кирова в начале 1935 года. Затем переходим к правлению Ежова и следим, как он спровоцировал физическое уничтожение практически всех наших героев. В 1938–1939 годах начался обратный процесс: чекисты, ответственные за истребление оппозиции, сами подверглись репрессиям. Используя метод микроистории, можно фокусироваться на деталях, конструируя в повествовании дискурсивную насыщенность времен террора. Специфика материала партсобраний 1930‑х годов, а затем допросов НКВД затрудняет, а зачастую и делает невозможным отслеживание причинно-следственных связей. Однако ритуальная сторона коммуникаций – их смысл – здесь проявляется достаточно отчетливо.

Преобладающая как в партийном, так и в правовом дискурсе эпохи установка в модусе подозрения была направлена на выяснение скрытых мотивов оппозиционеров. Риторические игры, маневры и ухищрения направлялись на обнаружение в их высказываниях и действиях двойного дна. Партия – а тем более НКВД – не верили оппозиционерам, в глазах следователей всех уровней происходило удвоение реальности. Было то, что происходило на поверхности, – видимая на этом уровне борьба оппозиционеров за дело коммунизма, но за этим якобы скрывались подлинные контрреволюционные намерения. Наверху повторяли: «Наша оппозиция по существу хочет организовать другую партию», – тем самым производя акт вскрытия подлинных мотивов, перевод латентного в манифестированное. Оппозиционеры пытались это отрицать. Их взвешенные ответы на следствии демонстрировали риторические стратегии сопротивления подозрению. «Мы боремся за исправление линии партии внутри партии, в пределах ее устава», – повторяли подследственные. С той же категоричностью и решительностью они отвергали обвинения в контрреволюционной деятельности: даже если мы встречались и говорили между собой, это еще не считается организованным собранием, говорили они.

В организующем для партийного и юридического дискурса различении латентного и явного наблюдалась определенная динамика. Политический климат накануне Большого террора характеризуется экспансией подозрения на новые области партийной жизни. То, что ранее воспринималось как легитимный акт, начинает кодироваться партией и следствием иначе. Расширяются основания для подозрения, учащаются обвинения в заговоре. К середине 1930‑х годов уровень подозрительности в герменевтическом дискурсе повысился: любая вечеринка, любой разговор за чашкой чая приобрели политический смысл.

Дело не только в том, что настали новые времена, но и в том, что само ощущение времени людьми той эпохи изменилось самым радикальным образом. С официальной точки зрения в ходе первых пятилеток в Советском государстве был, наконец, завершен процесс создания «нового человека». С его появлением на смену социальным классам, с присущими им недостатками и грехами, пришел индивид бесклассового общества, достигший совершенного контроля над собственными словами и делами. Именно такого рода представление о нравственно безукоризненном гражданине Страны Советов стало тем мерилом, в соответствии с которым будут исключать из партии. Критерии вины изменились: классовое происхождение перестало иметь решающее значение как определяющий критерий для