были четко обозначены. Можно провести некоторые аналогии со сказочным материалом, который анализировал В. Я. Пропп в «Морфологии сказки»[1179].

Опубликованные в газетах судебные слушания явили собой лиминальный опыт, резко отделенный от приземленных основ партийной жизни предыдущих лет. Создавалась ритуальная общность, внутри которой не было смысла обращать внимание на поляризующие вопросы из прошлого: почему, например, Троцкий мог руководить Красной армией, а Сталин – работать в одной связке с Каменевым и Зиновьевым? Процессу удалось стать замкнутой или «конечной областью смысла» в понимании Альфреда Шюца. «Мы называем определенный ряд наших переживаний конечной областью смысла, – объясняет Шюц, – если они обнаруживают специфический когнитивный стиль и являются – с учетом этого стиля – не только внутренне последовательными, но и совместимыми друг с другом»[1180]. Одна из характеристик любой области – «специфическая временнáя перспектива», в которой «наш актуальный опыт связывается с прошлым посредством воспоминаний и ретенций и с будущим – посредством протенций и предвосхищений»[1181]. Практики допроса, применяемые в подвалах НКВД, повторы, противопоставления, упрощения и прочие приемы, которые дали следственному процессу возможность мифологизироваться, остались невидимыми для внешнего взора. Однако даже несмотря на то, что у персонажей рассматриваемого нами процесса больше не оставалось заслуг, которые бы учитывались, у них тем не менее было мифологизированное настоящее. Добавим к этому помпезность и церемониальный характер «события» – и мы получим рецепт конструирования сакрального времени и сакрального пространства на коммунистический лад.

Процесс принял ритуализированную форму, наделив тем самым персонажей драмы правом решительно вмешаться в коммунистический дискурс. Те, кто определял смысл событий, обладали особым, привилегированным доступом к коллективному сознанию партии. Чтение стенограмм процесса стало моральной обязанностью для каждого коммуниста. «То, что наблюдали зрители, было сильно упрощенной драмой – герои и злодеи появлялись в свой срок. Но эта драма составила очень серьезное символическое происшествие». Соратники Ленина все больше оттеснялись по направлению к тому, что цитируемый здесь Джеффри Александер называет оскверненной, дурной стороной бинарных противопоставлений, структурирующих коммунистический мир. Процесс оказался заключительной церемонией, обрядом изгнания, в ходе которого ВКП(б) избавлялась от последнего и наиболее угрожающего источника сакральной нечистоты[1182].

Московские процессы учредили новые нормы уголовного следствия и правосудия. Центральной метафорой для описания сталинской юстиции становится сборочный конвейер, эффективность которого определялась высокими показателями осуждения, обеспеченного в наиболее короткие сроки. В условиях ограниченных ресурсов борьба с контрреволюционерами должна была быть быстрой, чтобы, закрыв одно дело, стремительно перебросить силы на другое. Этой же логикой экономии сил и ресурсов объясняется повсеместный для того времени феномен «упрощения» уголовного процесса, когда ради выполнения плана, т. е. особых требований сложившейся институциональной машинерии уголовного правосудия, интернализировавшей подсистему стимулов, следователи пренебрегали правовой формой в угоду ценностным ориентациям модели борьбы с преступностью. Будучи громоздкими ритуалами, судебные процедуры были сильно усечены, давая простор неформальным практикам и, в сущности, неограниченной административной, досудебной деятельности. В итоге «производство» обвинительного приговора по контрреволюционным делам в кратчайшие сроки и гарантия его вступления в законную силу становились безусловным приоритетом советского правосудия, а презумпция вины – его руководящим принципом[1183].

1. Готов топить любого, лишь бы всплыть самому

Вузы 1935–1936 годов были ареной войны всех против всех. «Чистка» приобрела тотальный характер, стала новой советской повседневностью. Каждый студент, каждый профессор начали деятельно и с энтузиазмом разоблачать врагов. Риторика чисток на собраниях сибирских студентов и преподавателей демонстрирует работу сошедшей с рельсов герменевтической машины эпохи террора: любые личные контакты в вузе или на производстве считались потенциальным локусом антипартийной активности. Врага – из‑за упростившегося механизма его выявления – находили где угодно. Любое давнишнее прегрешение, тем более недавнее исключение из партии становились непосредственным поводом для ареста.

Мы продолжаем следить за судьбой тех же людей. К середине 1930‑х годов студенты, чьи слова и действия нас интересовали в предыдущих главах, стали инженерами на важных предприятиях Сибири. Только некоторые из них остались в образовательной системе в качестве исследователей и преподавателей. Такие имена, как А. М. Кашкин, Г. Р. Николаев, П. И. Горсунов, хорошо знакомы нам. Но далее появятся и новые лица: их коллеги по работе, или, по терминологии НКВД, «подельники», а еще чаще – чекисты, которые вели допросы и чинили над ними расправу. Подавляющее большинство наших героев – жертв и палачей – родилось около 1900 года. Все они были коммунистами. Судьба этого поколения оказалась суровой: вся «контрреволюционная цепочка», от вузовской ячейки через оппозиционную сеть в масштабе всей Сибири и до столичных лидеров оппозиции, единым фронтом выступила против генеральной линии партии – по крайней мере, так полагали чекисты. Все члены этой «цепочки» будут арестованы и физически уничтожены. Разговор пойдет и о самих чекистах – кем они были, как воспринимали свою работу. Мы увидим, что и их судьба была незавидной: они сами в большинстве своем закончили на плахе.

Высшие учебные заведения (вузы и втузы) всегда считались кузницей перековки человеческой психики. В начале 1930‑х годов они воспринимались как место обретения не только профессиональных знаний, но и идеологической закалки. В то же время образ жизни студентов и преподавателей, их отрыв от производства были источником тревоги: в идеологическом аппарате опасались, что это чревато путаницей в головах студентов. В то время как производственным рабочим достаточно было иметь коммунистическое сознание в потенциале, так как существовала уверенность, что оно скоро разовьется благодаря влиянию насаждаемого коллективизма (хотя Тарасова, например, работа на производстве не спасла), коммунистическое сознание вузовцев вполне могло деградировать. Предостережения в таком духе шли от агитпропа с завидной регулярностью.

У инженера-аспиранта Г. Р. Николаева, например, неполадки в семье завершились разводом, за которым последовали упадок сил и депрессия. Николаев, верный соратник И. И. Кутузова, боролся: он был готов сгореть в огне пятилеток, но медленно погибать от бестолкового интеллигентского труда не хотел. Будущее его пугало. Партия относилась к Григорию Рафаиловичу с подозрением: оторванный от бодрого рабочего окружения, он был склонен вновь впасть в инакомыслие и политиканство.

Партком ВКП(б) Томского индустриального института имени С. М. Кирова (ТИИ) – новое название Сибирского технологического института – спешил проявить должную строгость к бывшим оппозиционерам типа Николаева. Февральское партсобрание 1935 года, посвященное урокам убийства Сергея Мироновича зиновьевцами, началось с разоблачения «тов. Николаева, который состоял в троцкистской оппозиции. Сейчас тов. Николаев на деле не проводит то, что он говорит на общих собраниях, что он душой и телом за политику партии», – отмечалось в протоколе. Алексей Михайлович Кашкин, дослужившийся до директора Томского индустриального института, вызвал Николаева на беседу. Тот, пожаловавшись на психологический надлом, признался: «До сего времени никак не могу честно примкнуть к партии в связи с прошлым.