письме продолжала пользоваться герменевтическим аппаратом 1920‑х годов, согласно которому оппозиционная активность была не более чем болезнью, временным духовным недугом. Именно поэтому троцкисты были для нее «пораженные» партийцы, а подозрения относительно того, верен ли муж руководящей линии, она выразила, заметив, что он как будто «болен». Для нее отступление от политической ортодоксии было обратимым, она еще верила в спасение. Любую ошибку прошлого можно было исправить, и именно так она описала голосование мужа за предложение троцкистов. Костылюк руководствовался положением, что для обсуждения платформы нужно знать первоисточник, он оступился только в том, что не учел обстановки, связанной с переходом оппозиции к открытой антипартийной деятельности. Что еще важнее, супруга была уверена, что муж вернулся в лагерь партийного большинства:

До этого я слышала на партактиве 2–3 фамилии инакомыслящих, лично их не знала. И вот на закрытом партсобрании под председательством секретаря второго горрайкома т. Зимина шла проработка ноябрьского пленума ВКП(б), многие из выступавших апеллировали цитатами из стенограмм отчета, председатель им отвечал, перед этим в помещении первого горрайкома партактив прорабатывал стенографический отчет ноябрьского пленума ВКП(б). И вот здесь на этом собрании было предложено дать проработать стенографический отчет всем действительным членам ВКП(б). Вопрос был поставлен на голосование. Но голосовало за это предложение значительное меньшинство, исходило это предложение от троцкистской оппозиции. И муж это голосование поддержал, мотивируя, что для того, чтобы дискуссировать, необходимо знать первоисточник. Но это была его политическая ошибка, он не учел обстановки, и был за это жестоко наказан. Он получил на вид с формулировкой «за недостаточную борьбу с троцкизмом». Мне было страшно тяжело. Костылюк В. тоже ужасно это переживал, и, по-видимому, извлек из этого должный урок.

Никакой связи с группировкой Кутузова ее муж не имел. «Я это пишу действительную правду потому, что доселе оргвыводов, сделанных парторганизацией СТИ, кандидатура троцкиста проваливалась при самых маломальских ответственных выборах». Костылюк выступила как сыщик-герменевт, выполняя свой супружеский долг по надзору за идеологическим выздоровлением мужа, но ничего отрицательного за ним не замечала: «О его связи до этого или после с троцкистами я не знала и не знаю. Никто из них никогда у нас не бывал, равно как и не бывали мы. В общем, я не знала ничего, что бы мне показалось подозрительным. И в период разбора этого дела и оргвыводов я не слышала от него антипартийных доводов или недовольств. Он переносил молча – как должное. Да что он мог говорить – ведь я на этом собрании была и голосовала против». Партия тоже старое не поминала: «В дальнейшем он несколько раз избирался в партийные руководящие органы, так и беспартийные, долгое время был председателем ИТП секции, за что был премирован месячной путевкой Крымского дома отдыха, был еще дважды премирован за общественную и производственную работу»[1169].

Быть может, отец смог все-таки найти способ распропагандировать сына и вернуть его в буржуазный лагерь? Но и тут жена видела движение в противоположную сторону. С переездом на родину враждебное окружение закалило обуржуазившегося крестьянина, и тот встал на большевистский путь:

Отец Костылюк В. по приезде на свою землю был страшно разочарован. Его встретил старый режим с еще большим произволом, которой он забыл в стране Советов. Прожив до 1922 г., он стал писать отчаянные письма и проклинал страну с ее бесконечными налогами и порядками. Они совершенно не понимали польского языка, а все школы только на польском языке. Читальни, библиотеки, имевшие литературу на украинском языке, обыскивались и закрывались. И он в письмах беспомощно вопрошал, как выбраться из этой проклятой страны? Муж отвечал отцу, что я тебе говорил, не нужно было ехать. Жаль было подрастающих братьев, которых постепенно должны были обучать в армии и в случае надобности выбросить как пушечное мясо против страны Советов. Отец уж тут писал, что пока я жив, я воспитаю их в известном духе, т. е. что они никогда не будут врагами народа. И вот одного из братьев Арсения взяли в армию, там изобличили в политической неблагонадежности, вызвали в охрану, избили, измучили молодого человека на столько, что он слег в постель, и только усиленное лечение врача сможет поднять его, но врачу нужны деньги. А после этого письма мы совершенно ничего не получали от них. Вот все что я знаю об этой семье.

Наконец, повествование дошло до настоящего времени: в 1936 году Костылюк В. Г. был исключен из ВКП(б) за «примиренчество к троцкистской оппозиции» десятью годами ранее и «за связь с чуждым элементом» – т. е. с семьей отца. «Я говорила с руководителем парторганизации вагонного участка станции Новосибирск, и мне говорили: пусть апеллирует, не может быть, чтобы тов. Костылюка исключили. Местная газета писала: того-то исключили за то-то и др., и вот, в этих других, был он». Когда его 9 июля 1936 года вызвала КПК при ЦК ВКП(б) для разбора апелляции, «я читала такую характеристику: опытный, инициативный инженер, активно участвует в общественной работе и т. д.» Жена была того же мнения: «И не как мужа, а как подсказывает мне моя партийная совесть, я бы характеризовала как скромного человека, дисциплинированного производственника, по мере приобретения квалификации все больше отдающего все свои силы и знания на укрепление социалистического транспорта, уважаемого и любимого отца моей дочери-пионерки, отличницы». Все говорило о том, что Костылюк – образцовый коммунист, арестованный безо всяких на то оснований. Но товарищи по партии не могли с этим согласиться. В соответствии с новыми герменевтическими правилами однажды запятнанный троцкизмом навсегда оставался врагом[1170].

Костылюк пришлось сделать «самоотчет» на общем собрании Кемеровокомбинатстроя 27 декабря 1936 года. Некий Колчин отметил: «У Костылюк исключен муж как примиренец к троцкизму, она, Костылюк, уроков не извлекала и тоже проявляет соболезнование к врагам народа, а отсюда вывод: она небдительная. Слаба бдительность у тов. Костылюк». Хромов разъяснил, в чем было дело: «На митинге в лаборатории по поводу расстрела Носкова и других Костылюк расплакалась, жалея Носкова, которого она раньше (несколько лет) знала как рабочего».

Контекстом этих нападок было «Кемеровское дело», возбужденное НКВД в связи со взрывом метана на шахте Центральная Кемеровского рудника треста «Кузбассуголь», произошедшим в ночь на 23 сентября 1936 года. Открытый судебный процесс по «Кемеровскому делу», прошедший в Новосибирске с 19 по 21 ноября 1936 года, был важной вехой развернутой кампании по «разоблачению диверсионно-вредительской деятельности троцкистов» в Сибири. Материалы процесса широко освещались в газетах, обсуждались в Кузбассе, известны были в подробностях и Костылюк. И. И. Носкова превратили в «руководителя троцкистской части группы», и он был вынужден показать, что взрыв на