«умножать сущностей» посредством всё новых слов-терминов. Таким образом, позиция Бодуэна – концептуализм, что подтверждает и Л.В. Щерба (1974: 385). Иного трудно ожидать от католика французского происхождения. Однако сила его –

«в той гениальной интуиции, с которой он на основании уже самого небольшого числа фактов умел делать правильные умозаключения» (там же: 291).

В книге (Badouin de Courtenay 1929) Бодуэн определенно заключает, что признаки слова покрывают признаки вещи; например, грамматический род как категория речевого мышления соотносится с реальными поло-возрастными различиями и определяет поведение человека, например, в «сексуализации человеческих мыслей» (Ibid.: 37).

Философская позиция Бодуэна в отношении к языку есть движение мысли от данного предмета познания («вещь в себе») к идее этой вещи, т.е. к феноменологическому объекту. Так, фонема есть одновременно и вещная, и идеальная сущность, с которой начинается всякий язык как с проявлением минимальной содержательности – своего рода монады Лейбница. В казанский период своей деятельности Бодуэн понимал фонему как инвариант звуков, объединенных общностью их функции (теория альтернаций); это положение постулируется на основе сравнительно-исторического метода изучения древних письменных языков, прежде всего санскрита, строго разработанная система которого давала возможность осознать фонетику морфологичной. Отсюда, между прочим, и характерный для Казанской научной школы выход на изучение словообразования: функция в понимании Бодуэна тех лет – это принцип деривации новых элементов на основе уже существующих в тексте моделей, и если можно говорить о тогдашнем понимании Бодуэном системы, то это была синтагматическая, а отнюдь не парадигматическая система. Терминология, а также некоторые оговорки в рецензиях подтверждают это. Позже, разрабатывая своего рода теорию «дифференциальных признаков фонем» (акусмы и кинемы) в определенных их сочетаниях, Бодуэн определенно предстает как чистый феноменолог в духе Пражской школы и более поздних работ P.O. Якобсона (и эта школа, и сам Якобсон явно восходят в своих результатах к поискам Бодуэна).

3. Язык

Хорошо известно трехчастное деление Бодуэном языка как действительности, данной в познании и в ощущении (в психологии индивидуума), и в социальном опыте языкового мышления. Это –

· фонетическое как материя знака,

· семантическое как смысл вещи (внеязыковое содержание),

· морфологическое как языковая форма идеи (понятия или символа).

В отличие, например, от москвича Ф.Ф. Фортунатова Бодуэн не говорил о «материальной форме», материя и форма для него суть проявления разного уровня языковых феноменов; форма относительна, материя абсолютна. Что в этой триаде является собственно языковым – решает по-своему каждая научная школа, хотя выбор объекта определяется во всех случаях философской позицией. Для концептуалиста Бодуэна это, конечно, то, что «семасиологизуется» в фонетическом знаке; в таком случае то, что «морфологизуется», связывает фонетическое и семасиологическое (знак и значение) как форма. Для Фортунатова как реалиста, напротив, важно отношение семасиологического и морфологического – форма важнее материи, почему она и именуется «материальной формой». Для самого Бодуэна различение материи (Stoff) и формы (Form) в языке есть различие между внеязыковыми и чисто языковыми представлениями, причем каждая языковая единица на своем уровне совмещает в себе и материю, и форму (определяется тем, что именно семасиологизуется, а что морфологизуется) (Бодуэн де Куртенэ 1963: II, 185). При этом семасиологичен мир вещей, а морфологичен мир языка – их соотношение и направлено идеей-понятием (концептуализм).

Заметно, как изменяется точка зрения Бодуэна на язык по мере углубления в проективную сущность кантовских антиномий и категорий. Трудно сказать, в какой мере он зависит от философского осмысления лингвистических феноменов, свойственного его времени. Скорее всего, он сам обогащает подобное осмысление путем логического развертывания исходных постулатов своей теории. Ведь понятие «вещь в себе» и понятие о сущности феномена постоянно развивались. Для Канта «вещь в себе» – предмет (объект) опыта. Марбургская школа неокантианства, особенно влиятельная в России на рубеже веков, понимала вещь в себе как условие анализа и как задачу: «объект не дан, а задан». Вещь в себе как метод – это уже чистая феноменология, т.е. усмотрение инвариантных характеристик объекта интуитивным напряжением мысли. Два последних этапа в развитии исходной идеи Бодуэна связаны с раскрытием смысла предмета (в данном случае фонемы), а не его функции, что непосредственно определялось принципами петербургской филологической школы, для которой содержание (значение) важнее формы. В этот период своей деятельности Бодуэн понимает язык как «обширное царство значений» (там же: I, 260).

На первых порах, говоря о фонеме как инварианте совпадающих по функции звуков, Бодуэн еще полностью находился во власти сравнительно-исторического метода, поставившего своей целью реконструкцию праформы; праформа под знаком астерикса * и предстает как инвариант ныне явленных (живых в языке) форм, своего рода их инвариант; тем самым Бодуэн разрушал идею каузальности традиционной компаративистики (генезис вариантов) в пользу телеологической идеи ныне действующей функции. Инвариант прошлых состояний описывался как сущность настоящего.

4. Феноменология системы

Равным образом развивалось и представление о феноменологии. Для Канта это предмет опыта, для феноменологов начала XX века – непосредственно конструируемый феномен, который не скрывает в себе никакой сущности, но сам себя обнаруживает сознанию (т.е. субъекту) как самостоятельный предмет, с помощью априорных схем рассудка за путаницей слов, мнений и противоречивых оценок явления раскрывается смысл предмета. Теперь оказывается важной не функция в опыте и не психологическая ценность, но смысл самого феномена. Все эти этапы сознания объекта лингвистики в своем научном развитии прошел и Бодуэн. В качестве примера рассмотрим изменение его взглядов на понятие «системы».

Сначала это понятие Бодуэн «снимает» с представления о «точке зрения», т.е. того самого предиката, который был устранен Кантом из логической структуры знания. Язык как структура частей целого (идея 1871 г. – там же: I, 77), как

«направленная деятельность человеческого разума, упорядочивающего языковые явления» (идея 1889 г. – там же: I, 206)

– это еще прямое отражение кантовской схемы. В казанский период система понимается уже как единство, составленное из частей, тесно взаимосвязанных и обусловливающих друг друга по функциональным связям – в виде среднего вывода «из всех речевых проявлений» (там же: II, 71). В петербургский период система понимается как упорядоченное единство (идея 1909 г. – «обобщающая конструкция» – там же: I, 13) «по различиям и противопоставлениям», т.е. по дифференциальным и интегральным признакам системы. Это уже собственно феноменологическое представление о системе. Система языка, по Бодуэну, это «идеал-реальная, живая объективная система» (Щерба 1974: 27), то, что объективно заложено в данном языковом материале и проявляется в индивидуально-речевой деятельности, возникающей под влиянием этого языкового материала. Это не чисто «психологическая» точка зрения на язык, а понятие «собирательно-индивидуального» – «психо-социальный мир языка» (Бодуэн де