в предсмертные часы их? Зрелище этого видимого перехода из земной обители в лучшую действовало, хотя очень слабо, на старика Гранде, но он не поддавался, он был тверд, как железо, и, отыгрываясь молчанием, отстаивал свое достоинство, достоинство главы семейства.

Едва Нанета появлялась на рынке, тотчас раздавались вокруг нее насмешки, порицания, угрозы ее господину, но, хотя общее мнение гласно осуждало старого богача, верная служанка ревностно отстаивала честь его.

— Ну так что же, — говорила она крикунам, — все мы под старость становимся немного потверже; ну вот так и с моим стариком, а вам какое дело? Молчите-ка лучше и не клевещите на добрых людей. Барышня живет, как царица, в добре и довольстве! А что она одна взаперти, так что же, большой беды нет в этом, ей самой хочется сидеть под замком. А притом не нам с вами судить об этом. У господ есть свои причины, свои тайны, которых вы никогда не узнаете.

Наконец в один вечер г-жа Гранде, изнуренная горем более, чем болезнью, после тщетной попытки поколебать сердце своего мужа решилась прибегнуть к советам господ Крюшо.

— Как это можно посадить под замок совершеннолетнюю девушку, — вскричал президент, — и еще без всякой причины! Да это самовластие, насилие, и она может протестовать сколь по существу, столь и…

— Ну, ну, полно, племянник, — возразил другой Крюшо, — брось свое казенное красноречие. А вы, сударыня, будьте покойны: завтра же окончится заточение вашей дочери.

Услышав слова старого нотариуса, Евгения вышла из своей комнаты.

— Господа, — сказала она с благородной гордостью, — прошу вас не вмешиваться в это дело. Мой отец — господин в своем доме, и до тех пор, пока я нахожусь под этой кровлей, я не могу ни в чем противиться воле отца. Никто в свете не имеет права осуждать его поступки со мной; один Бог властен судить их. Вашей дружбой к нам умоляю вас молчать обо всем этом. Обвинять отца моего — значит обижать нас всех. Благодарю вас, господа, за дружеское участие, принимаемое вами в моем горе, но вы еще более меня обяжете, когда постараетесь опровергнуть обидные слухи, которые носятся по всему городу и о которых я узнала случайно.

— Она правду говорит, — сказала добрая старушка.

— Сударыня, — почтительно отвечал ей старый нотариус, пораженный благородной красотой лица ее, красотой, еще ярче просиявшей среди уединения, грусти и мечтаний любви, — сударыня, лучший способ заставить свет молчать — ваша свобода.

— Да, милое дитя мое, — сказала мать, — позволь господину Крюшо устроить наши дела; ты слышала, он отвечает за успех. Он знает твоего отца, знает, как нужно взяться за это дело. Если хочешь осчастливить последние минуты моей жизни, то не противься их желанию помирить тебя с отцом твоим.

Утром, на другой день, Гранде, верный своим привычкам, вышел походить по саду. Для прогулки он всегда выбирал ту минуту, когда Евгения убирала голову и расчесывала волосы. Старый чудак прятался за орешник и оттуда смотрел на дочь; ему хотелось обнять свое дитя, он колебался, но обыкновенно упрямство побеждало. Часто он садился на маленькую полуистлевшую скамеечку, ту самую, где Шарль и Евгения некогда поклялись друг другу в вечной любви. Евгения замечала все и в свою очередь поглядывала на отца. Если он вставал и начинал прохаживаться, она садилась у окна и смотрела на старые стены, красиво увитые плющом и молодыми растениями. В этот день, в прекрасное июньское утро, Крюшо явился, против обыкновения, весьма рано и пошел прямо в сад. Старик сидел на скамеечке, опершись спиной о стену, отделяющую его владения от соседей, и смотрел на свою Евгению.

— А, Крюшо, что нового? — закричал Гранде, увидав нотариуса.

— Да вот нужно поговорить с вами о делах.

— А, вы, верно, достали золото и пришли разменять на серебро?

— Нет, не то, дело не в серебре, а в вашей дочери. Все только и говорят что о ней да о ней.

— А что за дело всем? И трубочист господин в своем доме.

— Правда, правда, что хочет, то и делает, хоть, пожалуй, повесится или, что еще хуже, побросает деньги в воду.

— Деньги в воду!.. Что это с вами, Крюшо?

— Друг мой, ваша жена очень, очень больна; вам нужно бы посоветоваться с доктором Бержереном. Право, она при смерти и если, чего боже сохрани, умрет, так вы, верно, не будете совершенно покойны, вспоминая, что не взяли никаких предосторожностей во время ее болезни.

— Та, та, та, та! Да вы сами настоящий доктор… Да знаете ли, что впусти раз к себе этих лекаришек, так их и палкой не выгонишь, будут таскаться по пяти — десяти раз в день.

— Хорошо, хорошо, Гранде, делайте там как хотите, но я должен был предуведомить вас; мы с вами старые друзья, и в целом Сомюре вы не сыщете человека, вам более преданного. Будь что будет, вы, слава богу, человек опытный, знаете, как вести себя. Впрочем, цель моего прихода другая. Дело немного поважнее — для вас… может быть. Видно, что вы и не думаете, в каких отношениях вы будете к вашей дочери по смерти госпожи Гранде. Вам нужно будет делиться с Евгенией, потому что вы в имении половинщик с вашей супругой. Ваша дочь, если захочет, может потребовать раздела, может продать Фруафонд. Ведь она наследница после своей матери, а не вы, старый друг мой.

Слова Крюшо как громом поразили Гранде; старик был знаток в коммерции, но не в законах. Никогда и мысль о разделе не приходила в его голову.

— Вот почему я бы вам советовал получше обращаться с вашей дочерью, — продолжал Крюшо.

— Да знаете ли вы, Крюшо, что она наделала?

— А что? — сказал нотариус, обрадовавшись, что наконец-то узнает всю тайну.

— Она отдала свое золото.

— Ну что же? Ведь это была ее собственность.

— Вот они все таковы! — закричал Гранде, трагически опустив руки. — Все поют одно и то же!

— Так неужели же вы из-за таких пустяков захотите повредить себе по смерти госпожи Гранде?

— А, так для вас пустячки шесть тысяч франков? Гм, пустячки!

— Ах, друг мой Гранде, да знаете ли, что будет стоить одна перепись имения и издержки по разделу, если потребует его Евгения?

— А что будет стоить?

— Да двести — триста тысяч франков, может быть, и четыреста даже. Ведь вам нужно же будет представить в Палату всю опись имения вашего и платить за казенные издержки, расходы, хлопоты, тогда как в полюбовной сделке…

— Клянусь серпом моего отца! — закричал побледневший старик и бросился в изнеможении на скамью. —