После минутного молчания, после минутной агонии Гранде начал снова, взглянув на нотариуса:

— Тяжела, горька наша жизнь, Крюшо; много, много в ней тяжких горестей… Крюшо, — продолжал старик торжественным голосом, — вы, верно, меня не обманываете? Поклянитесь мне по чистой совести, что все, что вы сейчас распевали, написано в законах; да я хочу сам видеть книгу, хочу посмотреть в Своде законов, дайте мне Свод законов!

— Да неужели же я невежда в моей должности, моей профессии, Гранде?

— Так это правда? Это правда? Меня обокрадут, убьют, зарежут, съедят, высосут кровь мою, жизнь!.. И все это дочь, все это родная дочь! Она наследница после матери; да для чего же эти наследницы, для чего дочери? Жена — дело другое! Я люблю жену, я обожаю жену мою! Она хорошего здоровья, она крепкого сложения, она урожденная Ла Бертельер!

— Но ей не прожить и месяца.

Гранде ударил себя в лоб, прошел несколько шагов, потом опять воротился и бросил ужасающий взгляд на Крюшо.

— Что делать? — спросил он.

— Видите ли, Евгения, если захочет, может просто и прямо отказаться в вашу пользу от наследства по матери; ведь вы же не захотите потом лишить ее наследства, не правда ли? Но чтобы заставить ее согласиться на это, не нужно поступать с ней жестоко. Ведь то, что я вам теперь говорю, против моего же интереса, старый друг мой, ведь мне же выгода, я же буду совершать купчие, делать записки, писать обязательства…

— Хорошо, хорошо, полно об этом, Крюшо; вы разрываете мое сердце на части. Что, достали ли вы золота?

— Нет, но у меня есть несколько старых луидоров — так, с десяток; я, пожалуй, поменяюсь с вами… Ах, друг мой, помиритесь-ка с вашей дочерью; в городе чуть камнями в вас не бросают!

— Глупцы!

— Фонды теперь по девяносто семь — семьдесят пять… Будьте хоть раз в жизни довольны.

— Девяносто семь — семьдесят пять! Неужели, Крюшо?

— Да, да!

— Девяносто семь — семьдесят пять. Ну, ну! — повторял старик, провожая своего друга до ворот.

Сильно взволнованный неожиданной новостью, старик не мог быть спокойным. Он побежал к жене.

— Ну, старушка, я еду во Фруафонд. Прощай! Чтобы тебе было не скучно, позови Евгению. Будьте же без меня умницы, не шалите. Сегодня годовщина нашей свадьбы, милый друг мой; вот возьми-ка себе десять экю, на престол к празднику Спасителя. Ведь уж как тебе хотелось самой убрать престол к этому дню, старушка! Ну, веселитесь же без меня, забавляйтесь, пойте, играйте; ну, прощайте же, милые! Да здравствует веселье!

Он высыпал десять шестифранковых монет на постель жены своей, взял ее за голову, поцеловал.

— Что, бедняжечка, тебе лучше, не правда ли? — продолжал он.

— Как можете вы призывать Бога милосердного в дом свой, когда сердце ваше закрыто для любви и милосердия! — сказала больная с сильным чувством и упреком.

— Та, та, та, та! — запел Гранде, но уже на новый лад. — Мы посмотрим, старушка, мы и об этом подумаем.

— Господь милосердный, Евгения, Евгения, — закричала бедная мать, и краска выступила на бледном лице ее, — беги сюда, твой отец прощает тебя, Евгения!

Но чудак убежал, он не шел, а летел по полям своим, стараясь собрать, успокоить мысли.

Гранде начинал семьдесят шестой год своей жизни, но только в продолжение двух последних лет его скупость, его ужасающая страсть, достигла в нем крайнего развития, обратилась в неподвижную идею. Следуя наблюдениям над характером скупцов, честолюбцев и, словом, всех тех, чье сердце обуреваемо одной господствующей идеей, можно сказать утвердительно, что все способности, все чувства Гранде сосредоточились на одном вещественном символе его страсти.

Блеск золота, обладание золотом — вот что стало предметом всех его желаний, всех помышлений. Деспотизм и упрямство возрастали в его душе вместе с пагубной страстью, и лишиться половины имения своего, отдать кому-нибудь деньги казалось ему делом неестественным, противным всем законам природы. Как, ему, Гранде, давать отчеты в коммерческих делах своих, делать расчеты, протоколы, списки всего богатства, движимого и недвижимого!

— Нет, лучше горло перерезать себе! — закричал он в глубоком отчаянии, окидывая взором отгороженный участок и виноградные лозы.

Наконец он решился и явился в Сомюре к обеду.

Он решил уступить, смириться перед дочерью, польстить ей, приласкаться к ней, поподличать, но умереть на своих миллионах, со скипетром неограниченной власти. В ту минуту, когда он на цыпочках взбирался в комнату жены, Евгения принесла изящную шкатулку на постель матери. Обе, радуясь своей свободе, рассматривали портрет матери Шарля, различая в лице ее черты сына.

— Это он как две капли воды, его волосы, лоб, губы, — говорила Евгения.

Старик отворил дверь; г-жа Гранде видела взгляд, брошенный им на золото.

— Господи, сжалься над нами! — закричала она в смертельном испуге.

Старик бросился на шкатулку, как тигр, и выхватил ее из рук Евгении.

— Что, что это такое? — говорил он, унося к окну свою добычу. — Золото, чистое золото! Много, много золота! Здесь три или четыре фунта! А-а-а-а!.. Так ты, стало быть, обменялась с Шарлем, дочка? Хорошо, хорошо, очень хорошо, прекрасно! Да зачем же ты прежде мне не сказала об этом? Это славное дело, это прекрасная сделка, бесподобная сделка, друг мой, милушечка-дочечка! Да, я узнаю в этом дочь мою. Это достойно моей дочери! Я узнаю тебя, дитя мое, мое сокровище!..

Евгения дрожала как лист.

— Не правда ли, ведь это Шарль дал тебе, душечка?

— Да, батюшка, да, это не мое, это моего брата; это залог, священный залог.

— Та, та, та, та! Он взял же твои денежки! Нужно и тебе с ним квитаться!

— Батюшка!

Гранде вынимал из кармана нож, чтобы выломать одну из золотых пластин, и положил шкатулку на стул. Евгения кинулась к нему, хотела схватить ларец, но отец смотрел разом на все: на нож, на дочь, на золото; он видел все движения Евгении, схватил ящичек и сильно оттолкнул бедную девушку; Евгения упала на постель матери.

— Гранде, Гранде! — закричала больная, силясь привстать с кровати. Гранде взял нож и собирался отломать золото.

— Батюшка, — закричала Евгения, бросившись перед ним на колени и простирая к нему руки, — именем всех святых, именем Пресвятой Девы и именем Христа, за нас пострадавшего, вашим вечным спасением, жизнью моей заклинаю вас не трогать шкатулку! Эта вещь не ваша и не моя, она принадлежит Шарлю, бедному Шарлю, он вручил мне ее на сохранение; я должна ее отдать ему!

— Да зачем же смотреть на вещь, когда она священный залог? Смотреть хуже, чем трогать.

— Батюшка, не ломайте этой