Отец мой был азартным игроком. Из тех, кто верит в карму и удачу. Он высматривал на автомобилях счастливые номера, покупал лотерейные билеты, посещал петушиные бои. Сейчас мне вспоминается отец не сказать что очень рослым, не то что в детстве, когда водил меня на муай-тайские матчи. Там он тоже делал ставки, а выигрывая, смеялся и пил с приятелями лао-лао; все они в моих глазах выглядели великанами. Как наяву вижу его в душной мороси Вьентьяна: счастливый призрак, шагающий в сумерках по зеркалам уличных луж.

Для отца источником азарта могло стать все, что угодно: рулетка и блек-джек, новые сорта риса и дата прихода муссона. Когда Хамсинг, претендент на престол, учредил королевство Новый Лаос, игрой сделалось гражданское неповиновение. Отец ставил на учение мистера Генри Дэвида Торо[113] и на прокламации, расклеиваемые на фонарных столбах. Он ставил на протестные марши монахов в шафрановых рясах и на человечность, коренящуюся в душе солдат в зеркальных шлемах, с безупречно смазанными АК-47.

Отец был азартен, а вот мать – ничуть. Пока он слал письма в редакцию (которые в итоге привели на наш порог тайную полицию), мама строила планы побега. И вот рухнула Лаосская Демократическая Республика, расцвело королевство Новый Лаос – танками на проспектах и горящими тук-туками[114] на перекрестках. Фа Тхат-Луанг[115] превратился в руины под артогнем, а я улетел на ооновском эвакуационном вертолете, за что спасибо добрейшей миссис Ямагучи.

Из открытых дверей вертолета были видны дымы, завивавшиеся над городом, подобно нагам. Мы пересекли коричневую ленту Меконга; мост Дружбы казался ниткой самоцветов, вот только вместо каменьев – горящие машины. Запомнился «мерседес»: он плыл по реке, как бумажный кораблик в ночь Лой Кратонга, и полыхал, хотя со всех сторон его окружала вода.

И вскоре Страна миллиона слонов исчезла напрочь: ни света, ни скайпа, ни электронной почты. Дороги перекрыты, телекоммуникации мертвы. На месте моей родины образовалась черная дыра.

* * *

В иную ночь меня будят шорохи и гудки лос-анджелесского транспорта, суматошное многоязычие десятков стран и культур, втиснутых в американский плавильный котел; я стою у окна и гляжу на бульвар, полный красных огней. Здесь опасно ходить одному в темное время суток, зато все подчиняются сигналам дорожного движения. Я вижу шумных развязных американцев любых оттенков кожи и вспоминаю родителей: отца, чересчур озабоченного думами о том, как я буду жить под дланью самозваного монарха, и мать, не позволившую мне погибнуть под этой дланью. Прислонившись лбом к стеклу, я роняю слезы облегчения и утраты.

Раз в неделю я прихожу в храм, зажигаю ароматические палочки, трижды кланяюсь Будде, дамме и санге, молюсь о благом перерождении для папы и мамы. А затем выхожу обратно, в свет, шум и динамизм Америки.

* * *

На лицах моих коллег играют серые и белые отсветы мониторов и планшетов. Отдел новостей полнится перестуком клавиатур. То и дело контент пробегает по карте рабочего процесса и наконец, с финальным благоговейным тычком в клавишу «Publish», улетает в Сеть.

В мальстреме эти плоды журналистских трудов светятся, помечая адреса сайтов, теги контента и источники поисковых запросов.

Красочные логотипы медиаконгломератов. Оттенки синего и микки-маусовы уши – «Дисней-Бертельсман». Окаймленная красным пара радужных «о» гугловских «АОЛ-ньюс». Серо-белый пинстрайп «Фокс-ньюс-корп». Зеленый – это мы, «Майлстоун медиа»: комбинация «НТТ докомо», корейского игрового консорциума «Хендай-Кубу» и дымящихся руин «Нью-Йорк таймс компани».

Есть и другие звезды, помельче: блистают и разгораются краски «Крайолы», но доминируем все-таки мы.

Мы – цари в этой вселенной света и цвета.

На экране распухает новый контент, заливая нас всех багряным сиянием «Гугл-ньюс»; открылся их веб-канал «Виспертех». Они нас грабят. Сообщается, что перед Рождеством «Франтл лэуб» начнет продажу новой модели вставных наушников (терабайт памяти и штыревое соединение с быстрореагирующими очками «Окли»). Это техника нового поколения, позволяющая контролировать персональные данные путем сканирования радужек пользователя. Аналитики предсказывают, что с появлением на рынке «Окли» с полным спектром опций устареет все, от сотовых телефонов до цифровых камер.

Новостной баннер мигрирует к центру мальстрема – сетяне полезли в Гугл рассматривать краденые фото сканирующих радужки очков.

Из дверей своего кабинета хмуро глядит на экран Дженис Мбуту, главный редактор нашего отдела новостей. В мальстреме господствует багрянец – гнетущее напоминание о том, что Гугл одолевает нас, выкачивая трафик. За стеклянной стеной Боб и Кейси, начальники «Горящего провода», нашего собственного канала потребительской технологии, орут на своих репортеров, требуют работать лучше. Физиономия у Боба пунцовая, почти как мальстрем.

Настоящее название мальстрема – «Лайвтрек-IV». Если спуститесь на пятый этаж и сумеете открыть дверь в серверную комнату, вы увидите там на чипах оттиски оранжевым металликом: логотип в виде снайперского прицела и слова «МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ. ЗНАНИЕ – СИЛА». Они вам подскажут: хоть мы и арендуем машины у «Блумберга», патентованные алгоритмы для анализа сетевых потоков нам поставляет компания «Гугл—Нейлсен». То есть мы платим конкуренту, чтобы он сообщал, что происходит с нашим собственным контентом.

«Лайвтрек-IV» мониторит медиапотребительские данные – с веб-сайтов, интернет-каналов, видеостримингов, аудиопотоков, телевизионных передач – гугловскими программами сбора сетевой статистики на нейлсеновском «железе» с устройств, оперирующих персональными данными, будь то телевизоры, планшеты, наушники, смартфоны или автомобильные радиоприемники. Сказать, что мальстрем держит руку на пульсе массмедиа, – ничего не сказать. Все равно что назвать муссон мелким дождичком. Мальстрем – это сердцебиение, это кровяное давление, это содержание кислорода в крови. Это подсчет красных и белых клеток, Т-лимфоцитов и промилле алкоголя, вирусов ВИЧ и гепатита G… Мальстрем – это реальность.

Используемая нами версия мальстрема демонстрирует производительность нашего контента и сравнивает его с топовой сотней событий пользовательского трафика в реальном времени. Мой последний новостной сюжет – вверху мальстрема, мерцает у кромки экрана. Это рассказ о некомпетентности властей, о том, как был утрачен геном уже исчезнувшей из живой природы калифорнийской шашечницы. В Калифорнийском федеральном банке биологического материала из-за неподходящих протоколов хранения и от этой бабочки, и от шестидесяти образцов других существ осталась только пыль. Моя статья начинается с того, что в хранилище с климат-контролем, в сооружении стоимостью два миллиарда долларов, с позаимствованными у LAPD[116] приборами для изъятия пылевых следов ползает на коленях дюжина федеральных служащих, пытаясь найти хоть крупинку, по которой когда-нибудь удастся воссоздать шашечницу.

На экране эта история – булавочный прокол среди звезд и пульсирующих лун трафика, отражающего успех других репортеров. Не тягаться ей с новостями о новинках «Франтл лэуб», с обзорами броненосных смешанных единоборств, с прямыми трансляциями чемпионатов по обжиранию и проблёву.

Похоже,