покрывается половина стоимости моего жилья. Даже крошечного бонуса за его работу мне хватает, чтобы свести концы с концами. Не знаю, сколько он сам выручает за репортажи вроде сегодняшнего. Синди как-то сказала мне: «Твердо семизначно, малыш». Его канал настолько крут, что мог бы работать независимо, но тогда не нашлось бы средств на вертолетную погоню в сторону Мексики. Так что здесь имеем симбиоз. Марти делает то, что умеет лучше всех, а «Майлстоун» платит ему, как селебрити.

Дженис хлопает в ладоши:

– Эй, все! Бонус есть, а теперь – за работу.

Ответом ей дружный стон. Синди убирает с большого монитора акции и бонусы, чтобы они не мешали нам создавать свежий контент, чтобы наш зал полнился зеленым сиянием новостных баннеров «Майлстоуна». Мы хватаемся за все подряд, от обзоров автомобиля «Мицубиси роуд крузер» (галлон на сто миль) до выбора лучшего рецепта приготовления индейки на День благодарения. И пока мы трудимся, над нами пульсирует репортаж Макли. Он обновляется, обрастает побочными сюжетными линиями, интерактивными функциями, побуждает огромную аудиторию кликать, кликать, кликать…

Марти весь день проведет в общении со своим рукотворным информационным слоном. Будет добиваться, чтобы посетители возвращались снова и снова. Даст им возможность опросить друг друга, поспорить насчет предпочтительного наказания для Ди-Пи, посудачить, можно ли и впрямь влюбиться в четырнадцатилетнюю пигалицу. Теме светит долгая жизнь, и Марти будет холить и лелеять ее, точно горделивый папаша. Вскормит, взрастит, поможет пройти свою дорогу в суровом мире мальстрема.

А зеленая крапинка моего контента совсем пропала. Наверное, даже биологи на госслужбе увлеклись приключениями Двойного Ди-Пи.

* * *

Когда отец не делал дурацких ставок на революцию, он преподавал агрономию в Лаосском национальном университете. Будь он простым фермером на рисовых чеках в окрестностях столицы, а не профессором, жившим среди интеллектуалов и идей, наверное, наши судьбы сложились бы иначе. Но такая уж выпала ему карма – стать учителем и исследователем, и он, увеличивая производство лаосского риса на тридцать процентов, заодно предавался разной азартной чепухе. Торо, Ганди, Мартин Лютер Кинг, Сахаров, Мандела, Аун Сан Су Чжи. Все как один азартные игроки, пробу ставить некуда. Отец говаривал: если бы в белых южноафриканцах можно было разбудить чувство стыда, то наш претендент на престол был бы по-своему прав. Он утверждал, что Торо, верно, был лаосцем – очень уж деликатно протестовал.

Если судить по отцовским отзывам о Торо, тот был монахом-отшельником, ушедшим в джунгли Массачусетса просветления ради. Живя среди баньянов и лиан, мистер Генри Дэвид медитировал на сущность страдания. А когда умер, несомненно, реинкарнировался в какого-нибудь архата[119]. Отец часто рассказывал о Торо, и в моем воображении этот фаланг[120] тоже был великаном.

Вечерами к отцу приходили друзья – уже после переворота и контрпереворота и после восстания Хамсинга, которого поддерживал Китай. В их разговорах часто звучало имя мистера Генри Дэвида. Отец сиживал в компании коллег и студентов, пил черный лаосский кофе и курил сигареты, а потом записывал тщательно сформулированные претензии к правительству, чтобы студенты их размножили и в глухую ночь обклеили листовками стены и водосточные трубы.

В своих подпольных прокламациях он спрашивал, куда пропали его товарищи и почему их семьи исключены из социума. Зачем китайские солдаты били монахов, сидевших в голодовке возле дворца. Бывало, отец напивался и эти шалости уже не удовлетворяли его рисковую натуру, и тогда он посылал статьи в газеты.

Ни одну из них не напечатали, но отец был одержим каким-то духом, внушавшим ему, что бумаги способны вызывать перемены к лучшему. Что его статус патриарха лаосского земледелия как-то сподвигнет издателей совершить самоубийство, опубликовав его жалобы.

Кончилось все это тем, что мама принесла кофе капитану тайной полиции, пока еще двое полицейских ждали за дверью. Капитан был сама вежливость, он угостил отца уже дефицитной в то время, контрабандной сигаретой «555» и сам ее зажег. Затем расстелил на столе листовку, аккуратно отодвинув кофейные чашки вместе с блюдцами. Листовка была мятая и рваная, в грязных пятнах. Сплошные обвинения в адрес Хамсинга. Отцовская работа, никаких сомнений.

Отец и полицейский сидели и курили, молча разглядывая бумагу.

Наконец капитан спросил:

– Вы прекратите?

Отец затянулся и медленно выпустил дым, читая собственноручно написанные строки.

– Все мы ценим сделанное вами для королевства Лаос. Если бы не ваша помощь деревням, моей семье пришлось бы голодать. – Капитан наклонился вперед. – Если пообещаете больше не писать обвинений и призывов, все будет забыто. Абсолютно все.

Отец по-прежнему молчал. Он докурил сигарету, раздавил окурок. И наконец произнес:

– Сложно давать такие обещания.

Капитан удивился:

– Некоторые ваши друзья поручились за вас. Надеюсь, вы передумаете. Ради них.

Отец чуть пожал плечами. Капитан выровнял на столе бумагу. Перечитал.

– Эти листовки ничего не изменят, – сказал он. – Династия Хамсингов не рухнет, если вы напечатаете еще несколько прокламаций. Большинство из них срывают непрочитанными. Никакого воздействия на умы. Никакого толку. – Капитан чуть ли не умолял. Подняв глаза, он увидел меня, наблюдающего из дверей. – Прекратите. Если не ради друзей, то ради семьи.

Я и рад бы сказать, что в ответ отец выдал нечто пафосное. Гневную тираду насчет деспотии, все такое. Может, упомянул бы кого-нибудь из своих кумиров – Аун Сан Су Чжи, или Сахарова, или мистера Генри Дэвида с его склонностью к деликатным протестам. Но он ничего не сказал. Просто сидел, положив руки на колени, и глядел на изорванную листовку. Сейчас я думаю, что он очень сильно боялся. Прежде слова из него лились легко. А тут он смог лишь повторить:

– Сложно обещать такое.

Капитан ждал. Когда же стало ясно, что мой отец ничего не добавит, полицейский поставил кофейную чашку и взмахом руки велел подчиненным войти. Они до самого конца вели себя предельно вежливо. Кажется, капитан даже извинился перед мамой, когда уводили отца.

* * *

Уже третий день Марти разрабатывает золотую жилу «Двойной Ди-Пи», и над нами ярко светит зеленое солнце, купает нас в своем умиротворяюще прибыльном сиянии. Я корплю над новым репортажем со вкладышами «Франтл лэуб» в ушах, отключившись от всего, кроме насущной задачи. Трудновато писать на языке, который у тебя третий, но со мной моя любимая певица, моя подруга, моя соотечественница Кулаап. Она нашептывает мне, что любовь – это птица, и дело спорится. Когда Кулаап поет на языке моего детства, я чувствую себя почти как дома.

Похлопывание по плечу заставляет меня оторваться от работы. Я вынимаю вкладыши и оглядываюсь. Надо мной стоит Дженис.

– Онг, нужно поговорить. – Она кивком зовет за