разговаривали мы с П. В. чаще всего, да что там, всегда, по тогдашнему обычаю, на кухне. Таванец сам хорошо и с удовольствием заваривал чай, и это, кажется, единственное, что они дома готовили. Ели торт или печенье, которые я с собой приносил, иногда принимали по рюмочке коньяка. Тоже если я приносил.

Не знаю, как они питались, Елена Иосифовна не готовила.

Петр Васильевич журил меня за гостинцы.

— Заходите в гости, Валерий, если можете почаще, заходите, мы вам всегда рады, а подкармливать нас не надо. И бутылка коньяка у меня всегда и у самого найдется.

Приехав, я звонил к ним и просился в гости.

— Конечно, конечно, заходите, Валерий. Вы прямо сейчас?

И мы договаривались о встрече. Таванец сам открывал дверь и как бы загораживал собой вход. А за его спиной тут же возникала Елена Иосифовна, почти всегда с сигаретой, она курила много чаще.

— Валерий, мы с Еленой Иосифовной так рады, так рады, что вы пришли. К нам же теперь никто не ходит.

И мы усаживались за крохотный столик в кухне пить чай и разговаривать.

Я никогда не встречал и никогда уже не встречу людей с такой энциклопедической, могучей эрудицией в области искусства. Особенно в сфере живописи. И в области кино. И более всего в поэзии.

Таванец был членом Союза писателей, членом Союза журналистов и членом еще каких-то творческих союзов.

Он был приглашенным лектором во ВГИКе и каком-то еще театральном вузе, читал там лекции по истории кино, но по мере усиления дрожания голоса все реже принимал приглашения.

Входил в художественные советы двух театров, театра Эфроса и «Современника», кажется, но манкировал своими общественными обязанностями и никуда из дома не выходил. Даже работу свою посещал не каждую неделю.

Сектор, руководителем которого он был лет уже тридцать, как-то управлялся без него, а он заскакивал иной день на полчаса, чтобы поздороваться, подписать бумаги, перекинуться несколькими словами и получить зарплату. Сотрудники сектора по очереди приписывали его имя в соавторы к своей статье, так что все было по правилам.

А на самом деле П. В. интересовался только искусством.

У нас были разные вкусы. Например, тогда в живописи я более других любил фовистов, особенно Матисса, Марке и Вламинка. И любил я сюрреалистов, да и сейчас их люблю. Фовистов Таванец, пожалуй, тоже любил. Очень высоко ставил Матисса, но зато сюрреалистов не любил совсем. Особенно — именно — Дали. И Макса Эрнста. Он часто на память цитировал теоретика Анри Бретона и говорил о сюрреалистах как бы не о самих по себе художниках, а в той мере, в какой они выполняют предначертания командующего.

Сходились мы, пожалуй, только на Иве Танги. Том самом, у которого на всех картинах как бы морское дно, на котором разбросали и забыли свои игрушки разумные существа. И Таванец с удовольствием рассказал мне, как Танги стал художником.

В музеях и на всяких выставках модернистов я многократно слышал, как ни черта в живописи не понимающий человек говорит что-то вроде:

— Мазня! Я тоже так могу (вариант: мой пятилетний сын так может).

После лекций Таванца я, услышав такое, каждый раз говорил:

— А что так, зазря говорить, только языком болтать. Вы попробуйте и сделайте. Во-первых, прославитесь, во-вторых, разбогатеете, а для информации я добавлю, что за всю историю живописи только одному человеку это удалось. Только раз в истории человек, как вы вот, сказал: «Я тоже так могу», попробовал и смог действительно.

Пр ославился!

— И кто же это?

— Француз Ив Танги. В прошлом моряк.

Многие тут же записывали. Имя духовного предтечи.

Критерии оценок

Оценивая полотна, Таванец пользовался весьма странными критериями, чисто эмоционального свойства. Если картина ему нравилась, Таванец прямо-таки с восторгом говорил:

— Посмотрите, Валерий, какая радостная картина. Радостно смотреть на нее.

И наоборот, если не нравилась:

— Злая картина, страшная.

И показывал «страшное», трясясь, как делают дети.

Сюрреалистов не любил именно потому, что они рисовали «страшное».

— Я на многие картины Дали просто смотреть не могу, страшные полотна. Ужас.

Я пытался использовать другие, обычные критерии оценок: мазок, перспектива, линия, цветовая гамма, игра света, рисунок, колорит…

Он, как школьник-отличник, свободно в этом разбирался и знал гораздо больше мелких подробностей, но говорил об этом неохотно.

— Это все ремесло. Это любой из них и знает хорошо, и умеет, как хочет. Во всяком случае должны уметь. Важно не это. Каждый мастер потому и стал знаменит, что может, как задумал. Важно, что он, именно он хочет, что именно задумал, что несет людям своим мастерством.

— Но вот вы любите немецких экспрессионистов. А у Кирхнера, Эмиля Нольде, или возьмите Шмидт-Ротлуффа, да хоть у Бекмана картины куда более мрачные и страшные, чем у Дали.

— Нет, Валерий, вы зря экспрессионистов не любите, картины у них более темные, черного цвета много, но они не пугают. Им самим страшно. У них в картинах горе, печаль, тоска, отчаяние…

Конечно, лучше, когда радость, но экспрессионисты остро чувствуют жизнь и говорят, даже кричат об этом.

Они люди, а сюрреалисты хотят стать машинами.

— Да у них же, у ваших любимых экспрессионистов, повествовательная живопись, — кричал я, не повышая голоса, — они же вроде русских передвижников, только еще мрачнее…

— Валерий, ну как же вы…

(Правда, когда в Москве случилась выставка немецких экспрессионистов в Музее изящных искусств, Таванец сходил туда и вернулся сильно разочарованным.

Я торжествовал!)

Можно догадаться, что самым любимым художником у Таванца был Ренуар. Он перелистывал одну репродукцию Ренуара за другой, сигарета в руках дрожит, губы подрагивают, голос запинается:

— Ну посмотрите, посмотрите, Валерий, вся картина так и дышит радостью…

— Да у всех лица одинаковые, никакого выражения, одно розовое пятно… Это не лица вообще, а задницы. Женские задницы вместо мужских лиц.

— Потому что радость! Когда человек радуется, когда ему радостно, неважно, какое у него выражение лица, важно, что излучает радость. Вы меня женской задницей, Валерий, не пугайте, это одна из самых красивых вещей в природе.

Светится.

Любая прорисовка, носик, глазки, только испортят картину, погасят эту радость, утилизируют ее. Получится: вот человек, которому радостно, потому что он получил надбавку, а эта девушка радуется, потому что ест мороженое…

Это будет задница, но с глазами, ртом. Ужас!

Это уже не радость будет, а какая-то мелкая радость по определенному поводу.

Мы спорили с ним по всему фронту. П. В. даже сделал мне комплимент, что со мной интересно говорить, потому что у меня есть свое мнение по любому