официальной инстанции в очередной раз документы у нас принимала полячка с неплохим русским языком. Узнав, что мы преподаватели университета, сказала:

— Голодом умрете.

Спасибо. Утешила.

Мы ему:

— Да Юрий Алексеевич, о чем вы? Не мы же первые. Уже чуть ли не два миллиона людей оттуда куда глаза глядят уехали. Вы поздно спохватились удерживать. И потом… Ну хорошо, вас лично насильно выперли… В том смысле, что, по-вашему, не хорошо это, а как раз плохо. Но вот же ваша жена с детишками добровольно уехали. Друг ваш, Есенин-Вольпин, сам уехал и в интервью сказал об этом: «В связи с представившейся возможностью».

Иначе говоря, вырвался и рад, обратно не тянет.

Что же вы нас порицаете?

И как вы вообще это себе представляете?

Ну застыдили вы нас, мы одумались и что, обратно поедем?

У вас деньги на билеты займем?

Нам больше не у кого. А как с возвращением гражданства?

Ведь мы паспорта по устному требованию сдали и еще деньги за это заплатили. Теперь заявление писать, что потеряли?

Да лучше бы вы, Ю. А., сказали просто: не трусьте, ребята, как-нибудь устроитесь.

Однако он наших аргументов за людей не считал, продолжал укорять, взывать к чувству патриотизма. Сильно изменился.

Не оправдываюсь, но для полноты картины добавляю, что и сам я был на взводе. Трудно далось само решение уехать. Да и поздновато, мне было под самые пятьдесят. Потеряли мы многое. Все. Язык — подлинную родину мою, друзей, вообще всякое дружественное общение, подмогу, специальность, нужность, сочувствие, работу…

Иваси поют: «Лучше быть нужным, чем свободным, это я знаю по себе».

Вот и мы по себе узнали.

Мы трудно пересекали границу. Вчетвером, с двумя невзрослыми сыновьями. Без денег. Нас никто не ждал, у нас не было гаранта. Ни путной специальности — преподаватели, ни аборигенского языка, и возраст на исходе. Сидим на велфере, и он кончался. Мы в предистеричном состоянии. Кому приходилось — оценит. Никого не знаем, а тот, кого знаем и любим, попрекает тем, что оттуда уехали, сюда приехали.

Изменился Гастев.

Ругал тетку, которой платят за то, что она убирает в этом доме. У нее ключи. Она пришла, его не было, она открыла своим ключом и чуть не убрала. Он успел прийти и чуть ее не убил.

Обхохочешься.

Зачем-то ему понадобилось позвонить своему другу, Алику, известному человеку. Ответов с той стороны мы не слышали, но разговор велся в какой-то странной, истеричной манере. Ю. А. разговаривал с другом как капризная институтка:

— Почему ты до сих пор этого не сделал? Я же тебе говорил… Я же тебе объяснял…

Сколько же раз еще можно… Почему ты никогда…

Было неловко слушать. Это не было похоже на разговор старых друзей, скорее на представление, разыгрываемое специально для нас. Зачем?

Мы и так любили нашего Гастева.

Узнав, что никто из нас еще не водит машину, он обрадовался.

— Вот и я не вожу, и Алик. И самое удивительное — Буковский не водит. Володя вполне здоровый человек, а прав нет и не собирается.

У нас давно у всех права. Вообще, не водить в Америке, это как бы публично признаться в своем физическом несовершенстве. Зачем он это так выпячивал? Какой-то он был не такой.

Сказал, что друзья выбили для него грант для продолжения научной работы. 15 тысяч долларов в год. «О-го-го-го!» — непроизвольно и почти завистливо сказал я.

— Вы действительно считаете, что это хорошо? — никогда раньше Юрий Алексеевич не смотрел на меня столь подозрительно, так пристально выискивая в моих словах насмешку.

Теперь-то у меня совсем другое отношение к цифрам долларов. Но тогда…

У нас на всех на четверых едва набиралось около 10 тысяч в год. А тут — 15 тыщщщ? На одного.

Да, замечательно!

Гастев показывал нам альбом, склеенный и подаренный друзьями на юбилей. Там на каждой странице всемирно великий математик с датами и цитатами, а на последней странице фотография самого Юрия Алексеевича.

Очень приятно.

— У меня спрашивают: как там Саша (Сан Саныч. Зиновьев)? «Стареет», — отвечаю. Раньше мог по пятнадцать минут говорить о чем-нибудь постороннем, не о себе, а теперь выдерживает только пять.

Я ему говорю:

— Ав одном из романов Сан Саныча один из главных персонажей — это ведь вы, Юрий Алексеевич? Похож.

— Мне уже несколько человек это говорили. Я читал. Не знаю. Не уверен. Не думаю. У Саши много своих друзей, которые отсидели за политику. Но зато я точно знаю место у Саши, где точно обо мне, мое…

Вот как это было. Уже его изо всех сил выпихивали, он был на взводе, не говорил, а отругивался, хаял и клял всех подряд, даже грозился, и тут я ему говорю:

— А знаешь, Саша, я знаю способ тебя удержать.

Он с ходу:

— Да только силой — арестовать, расстрелять. Да никогда!

А я ему и говорю:

— А вот вызовут тебя, — и пальцем на самый верх в небо тычу, — и предложат сразу членкора и директором академического института Логики и методологии науки…

Тут он резко остановился, повернулся ко мне всем телом, помолчал и говорит:

— Но, Юра, я надеюсь, ты человек порядочный и никому этой идеи не продашь?

В очередном тупике нервного разговора без темы я сказал слово «лайсенс». Гастев тут же поправил меня: «права». А когда я ляпнул «экспириенс», он отчитал меня, чтобы я не смел говорить это уродливое слово, когда есть прекрасное русское слово «опыт». И это при моей жене и детях. Я озлился. Напомнил Гастеву про блюстителя исконности русской речи Александра Васильевича Шишкова с его «хорошилищем», «ристалищем», «гульбищем».

Теперь, конечно, разговор так завертелся, что я через каждые десять слов вворачивал то «экспириенс», то «паркинг», то «лайсенс», то «менеджер», то «маркетинг». Оба мы изменились.

Он спросил меня, чем я в научном смысле последнее время занимался. Я чуть ли не с гордостью сказал: полемикой. Гастев посмотрел на меня снисходительно. Едва ли не презрительно, и резюмировал:

— Есть темы поважнее, поактуальнее, чем полемика твоя.

— Ну да! — тут же взорвало меня. — Обоснование математики, например. Об этой теме даже профессиональные математики ничего не знают и не интересуются, это им только заниматься мешает, подшибает уверенность. А нормальным людям, в том числе и интеллигентам, это вовсе ни к чему.

Да и вообще! Почему я, почему все, почему каждый должен заниматься чем-то полезным? Я рад, что получал свою доцентскую зарплат)', не принося этой стране никакой пользы. А тем, что стремился повысить культуру мышления студентов и