сделать людей порядочными, наносил ей — стране нагрянувшего хама — осознанный вред. И не отрекаюсь.

Ум у Гастева остался тот же, но меньше стала заметна человеческая мудрость, понятливость, терпимость. Мысли наполнились ядом, превратились в жала, темы в темочки, обсуждения в осуждения. Какое-то нервное раскачивание маятника, весь суммарно разговор, в отличие от тех, которые мы вели в студенческие времена, оставлял тяжелое впечатление.

Раньше Гастев дарил окружающим свою энергию, а тут как бы собирал долги.

Гастев постелил нам всем какое-то одеяло на пол. Бумажные сугробы, заносы и торосы нависали над нашим тряпичным островком. Мы легли, а сам он разделся до трусов, стал в кухне за перегородкой и принялся разговаривать. Я ему несколько раз напоминал, что мои дети уже спят и Люся мучается, шел бы он спать, завтра поговорим, никто из нас пока не работает, спешить некуда, но он все говорил, соскучился, видимо. Изменился он сильно. Раньше он был профессором, по определению, по положению. И дружественным. А тут учитель, тутор. Ментор! Учит, тычет, поучает. В пору, видимо, вошел. В эмиграцию насильно отправили, тут он себя и почувствовал настоящим патриотом. Подлинным русским.

Известно, что русские писатели, да и вообще интеллигенты, хлебом не корми, дай только попасти народы. Начиная от Толстого и Достоевского.

Потом мы еще несколько раз перезванивались, но тоже с напряжением, он по-прежнему поучал:

— Да кто вам сказал, Валерий… Да откуда вы это, Валерий, взяли…

Я огрызался. Постепенно все смолкло.

Еще через пару лет мне сказали, что Гастев умер.

— Как? — ахнул я. — Не может быть…

— Давно уже. Я пришлю тебе некролог из «НРСлова».

Прислали. Это все.

Теперь я только перезваниваюсь раз в месяц с женой Юрия Алексеевича — Галиной Анатольевной.

Последние страницы рассказа о Гастеве получились желчные, мы уже утратили общий язык и отдалились за взаимной ненадобностью. Но разве в этом дело?

У него же на радость всем такая светлая голова была… Куча талантов.

Нет! Не то говорю. Просто. Не знаю как, но просто.

Есть люди, которым дано… Отведено! Врете, что все одинаковые. И талант вовсе не подобен флюсу. Скорее солнцу: во все стороны, всем светит. Всех греет.

Вот возьмем Гастева. Уже, к сожалению, не возьмем. Поздно.

А был он, пока был живым и щедрым, обаятельным, энергичным и многоидейным. Рад, что долгое время общался с ним, ума и света набирался, вообще был с ним знаком.

Сердечное спасибо ему за все.

ТАВАНЕЦ

Дрожание и заикание

Дрожь в руках Петра Васильевича была особенно заметна, когда он закуривал. Курил он немного, несколько сигарет в день. А руки у него дрожали непрерывной, но не быстрой и не противной, не вызывающей брезгливости дрожью.

Интересно было смотреть, как он вскрывает новую пачку. Не торопясь, после нескольких безуспешных попыток, он отлавливал красненькую полосочку и обнажал крышечку пачки. Потом на разложенный специально для этого чистый лист бумаги П. В. вытряхивал всю пачку и несуетливо засовывал сигареты обратно одну за другой, теперь уже фильтром вниз.

— Не гигиенично браться руками за фильтр, а потом совать этот фильтр себе же в рот. А тем более, если кто-то со стороны попросит закурить. Сигарету не жалко. Но своих сигарет нет, уже нехорошо, куришь, надо свои иметь, а он еще елозит своими иногда не чистыми и уж никогда не стерильными пальцами по фильтрам, а я потом их в рот беру…

Не знаю, почему изготовители этого не предусматривают и не укладывают сигареты сразу правильно, чтобы их можно было, как полагается, брать за то место, которое потом сгорит.

У П. В. дрожали не только руки, но и губы. И голос. Выходило, что он как бы заикается, но это была именно дрожь в глуховатом голосе. Ничего страшного, если бы и заикался. Я знал в жизни много заик. Иные захлебывались, заходились своим заиканием, понять было трудно, а это дополнительно их злило и только ухудшало произношение.

Мой одноклассник Саша Баранников умело этим пользовался. Он и дома сильно заикался, но как он закатывался у доски…

Учителя не выдерживали и просили его представить ответ письменно. А я и позже никогда не встречал людей, которые умели списывать так мастерски незаметно, как Саша.

На основании своего ограниченного, но зато личного опыта скажу, что, в среднем, мои знакомые заики были поумнее остального знакомого народа. Может быть, потому, что бережнее относились к словам, думали прежде, чем сказать.

И еще одно обобщение, негде будет потом сказать. Иногда, в очереди, на улице, на стадионе встречаешь человека, который непрерывно орет. Ну может, не прямо орет как резаный, но говорит явно громче, чем требуется. Тема совершенно домашняя, он ничего никому доказать не хочет, а орет. Не обязательно он. Иногда она.

Я сторонюсь таких людей, среди моих близких друзей таких нет. Мне кажется, что постоянно орущие несколько глуповаты. Не то чтобы сразу олухи. Или именно олухи, и, во всяком случае, заметно ниже среднего, с заиками не сравнить.

И уж последнее, совершенно не политкорректное замечание, прямо связанное с предыдущим.

Часто орут плохо слышащие. Не хочу никого персонально обидеть, вполне допускаю, что в частном случае может быть прямо наоборот, но, в общем, по моему опыту, глухие и близкие к тому действительно соображают медленно и со второй попытки.

Куда тупее, чем, скажем, слепые, среди которых я встречал изумительных умниц и многознаек.

Петр Васильевич

Познакомили меня с Таванцом мои университетские учителя Смирновы, Елена Дмитриевна и Владимир Александрович. Они приводили знакомиться к Таванцам не только меня, но никто особенно не задерживался, а после того как Петра Васильевича сместили с поста заведующего сектором логики ИФАНа и он стал рядовым пенсионером, его тут же почти все и почти полностью забыли.

А я и студентом, и аспирантом, и доцентом приходил в гости. К этому времени уже не в Москве, а далеко в Томске жил, но, когда приезжал в командировки, никогда не пропускал случая зайти.

Иногда приводил жену Люсю, один раз старшего сына.

Жили Таванцы, Петр Васильевич и жена его, в прошлом балерина, Елена Иосифовна, на проспекте Мира, в доме не прямо на шумной улице, а внутри двора. В большом и тихом доме, отведенном научному генералитету, академикам и членкорам. На седьмом этаже у них была двухкомнатная, всего, квартира.

Комнаты — обе большие, метров по двадцать пять, с высоченными потолками. Обстановка исключительно скромная. Только необходимое и книжные шкафы.

А