– Брат, – вскричал он вдруг, – ты, верно, ужасно болен! Тысмотришь и как будто не понимаешь, что я говорю.

– Это хорошо, что ты пришел, – проговорил как бы задумчивоИван и как бы вовсе не слыхав восклицания Алеши. – А ведь я знал, что онповесился.

– От кого же?

– Не знаю от кого. Но я знал. Знал ли я? Да, он мне сказал.Он сейчас еще мне говорил…

Иван стоял среди комнаты и говорил все так же задумчиво исмотря в землю.

– Кто он? – спросил Алеша, невольно оглядевшись кругом.

– Он улизнул.

Иван поднял голову и тихо улыбнулся:

– Он тебя испугался, тебя, голубя. Ты «чистый херувим». ТебяДмитрий херувимом зовет. Херувим… Громовый вопль восторга серафимов! Что такоесерафим? Может быть, целое созвездие. А может быть, все-то созвездие есть всеготолько какая-нибудь химическая молекула… Есть созвездие Льва и Солнца, незнаешь ли?

– Брат, сядь! – проговорил Алеша в испуге, – сядь, радиБога, на диван. Ты в бреду, приляг на подушку, вот так. Хочешь полотенце мокроек голове? Может, лучше станет?

– Дай полотенце, вот тут на стуле, я давеча сюда бросил.

– Тут нет его. Не беспокойся, я знаю, где лежит; вот оно, –сказал Алеша, сыскав в другом углу комнаты, у туалетного столика Ивана, чистое,еще сложенное и не употребленное полотенце. Иван странно посмотрел наполотенце; память как бы вмиг воротилась к нему.

– Постой, – привстал он с дивана, – я давеча, час назад, этосамое полотенце взял оттуда же и смочил водой. Я прикладывал к голове и бросилсюда… как же оно сухое? Другого не было.

– Ты прикладывал это полотенце к голове? – спросил Алеша.

– Да, и ходил по комнате, час назад… Почему так свечкисгорели? Который час?

– Скоро двенадцать.

– Нет, нет, нет! – вскричал вдруг Иван, – это был не сон! Онбыл, он тут сидел, вон на том диване. Когда ты стучал в окно, я бросил в негостакан… вот этот… Постой, я и прежде спал, но этот сон не сон. И прежде было. Уменя, Алеша, теперь бывают сны… но они не сны, а наяву: я хожу, говорю и вижу…а сплю. Но он тут сидел, он был, вот на этом диване… Он ужасно глуп, Алеша,ужасно глуп, – засмеялся вдруг Иван и принялся шагать по комнате.

– Кто глуп? Про кого ты говоришь, брат? – опять тоскливоспросил Алеша.

– Черт! Он ко мне повадился. Два раза был, даже почти три.Он дразнил меня тем, будто я сержусь, что он просто черт, а не сатана сопаленными крыльями, в громе и блеске. Но он не сатана, это он лжет. Онсамозванец. Он просто черт, дрянной, мелкий черт. Он в баню ходит. Раздень егои наверно отыщешь хвост, длинный, гладкий, как у датской собаки, в аршиндлиной, бурый… Алеша, ты озяб, ты в снегу был, хочешь чаю? Что? холодный?Хочешь, велю поставить? C’est а ne pas mettre un chien dehors…

Алеша быстро сбегал к рукомойнику, намочил полотенце,уговорил Ивана опять сесть и обложил ему мокрым полотенцем голову. Сам селподле него.

– Что ты мне давеча говорил про Лизу? – начал опять Иван.

(Он становился очень словоохотлив.) – Мне нравится Лиза. Ясказал про нее тебе что-то скверное. Я солгал, мне она нравится… Я боюсь завтраза Катю, больше всего боюсь. За будущее. Она завтра бросит меня и растопчетногами. Она думает, что я из ревности к ней гублю Митю! Да, она это думает! Таквот нет же! Завтра крест, но не виселица. Нет, я не повешусь. Знаешь ли ты, чтоя никогда не могу лишить себя жизни, Алеша! От подлости, что ли? Я не трус. Отжажды жить! Почему это я знал, что Смердяков повесился? Да, это он мне сказал…

– И ты твердо уверен, что кто-то тут сидел? – спросил Алеша.

– Вон на том диване, в углу. Ты бы его прогнал. Да ты же егои прогнал: он исчез, как ты явился. Я люблю твое лицо, Алеша. Знал ли ты, что ялюблю твое лицо? А он – это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все мое подлое ипрезренное! Да, я «романтик», он это подметил… хоть это и клевета. Он ужасноглуп, но он этим берет. Он хитер, животно хитер, он знал, чем взбесить меня. Онвсе дразнил меня, что я в него верю, и тем заставил меня его слушать. Он надулменя, как мальчишку. Он мне, впрочем, сказал про меня много правды. Я быникогда этого не сказал себе. Знаешь, Алеша, знаешь, – ужасно серьезно и как быконфиденциально прибавил Иван, – я бы очень желал, чтоб он в самом деле был он,а не я!

– Он тебя измучил, – сказал Алеша, с состраданием смотря набрата.

– Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: «Совесть! Чтосовесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирнойчеловеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги». Это онговорил, это он говорил!

– А не ты, не ты? – ясно смотря на брата, неудержимовскричал Алеша. – Ну и пусть его, брось его и забудь о нем! Пусть он унесет ссобою все, что ты теперь проклинаешь, и никогда не приходит!

– Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша,– с содроганием обиды проговорил Иван. – Но он клеветал на меня, он во многомклеветал. Лгал мне же на меня же в глаза. «О, ты идешь совершить подвигдобродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца…»

– Брат, – прервал Алеша, – удержись: не ты убил. Этонеправда!

– Это он говорит, он, а он это знает: «Ты идешь совершитьподвиг добродетели, а в добродетель-то и не веришь – вот что тебя злит и мучит,вот отчего ты такой мстительный». Это он мне про меня говорил, а он знает, чтоговорит…

– Это ты говоришь, а не он! – горестно воскликнул Алеша, – иговоришь в болезни, в бреду, себя мучая!

– Нет, он знает, что говорит. Ты, говорит, из гордостиидешь, ты станешь и скажешь: «Это я убил, и чего вы корчитесь от ужаса, вылжете! Мнение ваше презираю, ужас ваш презираю». Это он про меня говорит, ивдруг говорит: «А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя похвалили: преступник,дескать, убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотел ипризнался!» Вот это так уж ложь, Алеша! – вскричал вдруг Иван, засверкавглазами. – Я не хочу, чтобы меня смерды хвалили! Это он солгал, Алеша, солгал,клянусь тебе! Я бросил в него за это стаканом, и он расшибся об его морду.

– Брат, успокойся, перестань! – упрашивал Алеша.

– Нет, он умеет мучить, он жесток, – продолжал, не слушая,Иван. – Я всегда предчувствовал, зачем он приходит. «Пусть, говорит, ты шел изгордости, но ведь все же была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют вкаторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят лишь нравственно (слышишь, он тутсмеялся!), а другие так и похвалят. Но вот умер Смердяков, повесился – ну и ктож тебе там на суде теперь-то одному поверит? А ведь ты идешь, идешь, тывсе-таки пойдешь, ты решил, что пойдешь. Для чего же ты идешь после этого?» Этострашно, Алеша, я не могу выносить таких вопросов. Кто смеет мне задавать такиевопросы!