– Не буду, не буду! Сорвалось! Больше не буду!

И уж, конечно, этот коротенький эпизод послужил не в егопользу во мнении присяжных и публики. Объявлялся характер и рекомендовал себясам. Под этим-то впечатлением был прочитан секретарем суда обвинительный акт.

Он был довольно краток, но обстоятелен. Излагались лишьглавнейшие причины, почему привлечен такой-то, почему его должно было предатьсуду, и так далее. Тем не менее он произвел на меня сильное впечатление.Секретарь прочел четко, звучно, отчетливо. Вся эта трагедия как бы вновьпоявилась пред всеми выпукло, концентрично, освещенная роковым, неумолимымсветом. Помню, как сейчас же по прочтении председатель громко и внушительноспросил Митю:

– Подсудимый, признаете ли вы себя виновным?

Митя вдруг встал с места:

– Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, – воскликнулон каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, – в лени и вдебоширстве. Хотел стать навеки честным человеком именно в ту секунду, когдаподсекла судьба! Но в смерти старика, врага моего и отца, – не виновен! Но вограблении его – нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: ДмитрийКарамазов подлец, но не вор!

Прокричав это, он сел на место, видимо весь дрожа.Председатель снова обратился к нему с кратким, но назидательным увещаниемотвечать лишь на вопросы, а не вдаваться в посторонние и исступленныевосклицания. Затем велел приступить к судебному следствию. Ввели всехсвидетелей для присяги. Тут я увидел их всех разом. Впрочем, братья подсудимогобыли допущены к свидетельству без присяги. После увещания священника ипредседателя свидетелей увели и рассадили, по возможности, порознь. Затем сталивызывать их по одному.

Не знаю, были ли свидетели прокурорские и от защитыразделены председателем как-нибудь на группы и в каком именно порядкепредположено было вызывать их. Должно быть, все это было. Знаю только, чтопервыми стали вызывать свидетелей прокурорских. Повторяю, я не намеренописывать все допросы и шаг за шагом. К тому же мое описание вышло бы отчасти илишним, потому что в речах прокурора и защитника, когда приступили к прениям,весь ход и смысл всех данных и выслушанных показаний были сведены как бы в однуточку с ярким и характерным освещением, а эти две замечательные речи я, покрайней мере местами, записал в полноте и передам в свое время, равно как иодин чрезвычайный и совсем неожиданный эпизод процесса, разыгравшийся внезапноеще до судебных прений и несомненно повлиявший на грозный и роковой исход его.Замечу только, что с самых первых минут суда выступила ярко некоторая особаяхарактерность этого «дела», всеми замеченная, именно: необыкновенная силаобвинения сравнительно со средствами, какие имела защита. Это все поняли впервый миг, когда в этой грозной зале суда начали, концентрируясь,группироваться факты и стали постепенно выступать весь этот ужас и вся этакровь наружу. Всем, может быть, стало понятно еще с самых первых шагов, что этосовсем даже и не спорное дело, что тут нет сомнений, что, в сущности, никакихбы и прений не надо, что прения будут лишь только для формы, а что преступниквиновен, виновен явно, виновен окончательно. Я думаю даже, что и все дамы, вседо единой, с таким нетерпением жаждавшие оправдания интересного подсудимого,были в то же время совершенно уверены в полной его виновности. Мало того, мнекажется, они бы даже огорчились, если бы виновность его не столь подтвердилась,ибо тогда не было бы такого эффекта в развязке, когда оправдают преступника. Ачто его оправдают – в этом, странное дело, все дамы были окончательно убежденыпочти до самой последней минуты: «виновен, но оправдают из гуманности, из новыхидей, из новых чувств, которые теперь пошли», и проч., и проч. Для того-то онии сбежались сюда с таким нетерпением. Мужчины же наиболее интересовались борьбойпрокурора и славного Фетюковича. Все удивлялись и спрашивали себя: что можетсделать из такого потерянного дела, из такого выеденного яйца даже и такойталант, как Фетюкович? – а потому с напряженным вниманием следили шаг за шагомза его подвигами. Но Фетюкович до самого конца, до самой речи своей остался длявсех загадкой. Опытные люди предчувствовали, что у него есть система, что унего уже нечто составилось, что впереди у него есть цель, но какая она –угадать было почти невозможно. Его уверенность и самонадеянность бросались,однако же, в глаза. Кроме того, все с удовольствием сейчас же заметили, что он,в такое краткое пребывание у нас, всего в какие-нибудь три дня может быть,сумел удивительно ознакомиться с делом и «до тонкости изучил его». С наслаждениемрассказывали, например, потом, как он всех прокурорских свидетелей сумелвовремя «подвести» и, по возможности, сбить, а главное, подмарать ихнравственную репутацию, а стало быть, само собой подмарать и их показания.Полагали, впрочем, что он делает это много-много что для игры, так сказать длянекоторого юридического блеска, чтоб уж ничего не было забыто из принятыхадвокатских приемов: ибо все были убеждены, что какой-нибудь большой иокончательной пользы он всеми этими «подмарываниями» не мог достичь и,вероятно, это сам лучше всех понимает, имея какую-то свою идею в запасе,какое-то еще пока припрятанное оружие защиты, которое вдруг и обнаружит, когдапридет срок. Но пока все-таки, сознавая свою силу, он как бы играл и резвился.Так, например, когда опрашивали Григория Васильева, бывшего камердинера ФедораПавловича, дававшего самое капитальное показание об «отворенной в сад двери»,защитник так и вцепился в него, когда ему в свою очередь пришлось предлагатьвопросы. Надо заметить, что Григорий Васильевич предстал в залу, не смутившисьнимало ни величием суда, ни присутствием огромной слушавшей его публики, свидом спокойным и чуть не величавым. Он давал свои показания с такоюуверенностью, как если бы беседовал наедине со своею Марфой Игнатьевной, толькоразве почтительнее. Сбить его было невозможно. Его сначала долго расспрашивалпрокурор о всех подробностях семейства Карамазовых. Семейная картина ярковыставилась наружу. Слышалось, виделось, что свидетель был простодушен ибеспристрастен. При всей глубочайшей почтительности к памяти своего бывшегобарина, он все-таки, например, заявил, что тот был к Мите несправедлив и «нетак воспитал детей. Его, малого мальчика, без меня вши бы заели, – прибавил он,повествуя о детских годах Мити. – Тоже не годилось отцу сына в имении егоматеринском, родовом, обижать». На вопрос же прокурора о том, какие у негооснования утверждать, что Федор Павлович обидел в расчете сына, ГригорийВасильевич, к удивлению всех, основательных данных совсем никаких не представил,но все-таки стоял на том, что расчет с сыном был «неправильный» и что это точноему «несколько тысяч следовало доплатить». Замечу кстати, что этот вопрос –действительно ли Федор Павлович недоплатил чего Мите? – прокурор с особенноюнастойчивостью предлагал потом и всем тем свидетелям, которым мог егопредложить, не исключая ни Алеши, ни Ивана Федоровича, но ни от кого изсвидетелей не получил никакого точного сведения; все утверждали факт, и никтоне мог представить хоть сколько-нибудь ясного доказательства. После того какГригорий описал сцену за столом, когда ворвался Дмитрий Федорович и избил отца,угрожая воротиться убить его, – мрачное впечатление пронеслось по зале, темболее что старый слуга рассказывал спокойно, без лишних слов, своеобразным языком,а вышло страшно красноречиво. За обиду свою Митей, ударившим его тогда по лицуи сбившим его с ног, он заметил, что не сердится и давно простил. О покойномСмердякове выразился, перекрестясь, что малый был со способностью, да глуп иболезнью угнетен, а пуще безбожник, и что его безбожеству Федор Павлович истарший сын учили. Но о честности Смердякова подтвердил почти с жаром и тут жепередал, как Смердяков, во время оно, найдя оброненные барские деньги, не утаилих, а принес барину, и тот ему за это «золотой подарил» и впредь во всемдоверять начал. Отворенную же дверь в сад подтвердил с упорною настойчивостью.Впрочем, его так много расспрашивали, что я всего и припомнить не могу. Наконецопросы перешли к защитнику, и тот первым делом начал узнавать о пакете, вкотором «будто бы» спрятаны были Федором Павловичем три тысячи рублей для«известной особы». «Видели ли вы его сами – вы, столь многолетне приближенный квашему барину человек?» Григорий ответил, что не видел, да и не слыхал о такихденьгах вовсе ни от кого, «до самых тех пор, как вот зачали теперь всеговорить». Этот вопрос о пакете Фетюкович со своей стороны тоже предлагал всем,кого мог об этом спросить из свидетелей, с такою же настойчивостью, как ипрокурор свой вопрос о разделе имения, и ото всех тоже получал лишь один ответ,что пакета никто не видал, хотя очень многие о нем слышали. Эту настойчивостьзащитника на этом вопросе все с самого начала заметили.