– Брат, – прервал Алеша, замирая от страха, но все еще какбы надеясь образумить Ивана, – как же мог он говорить тебе про смертьСмердякова до моего прихода, когда еще никто и не знал о ней, да и времени небыло никому узнать?

– Он говорил, – твердо произнес Иван, не допуская исомнения. – Он только про это и говорил, если хочешь. «И добро бы ты, говорит,в добродетель верил: пусть не поверят мне, для принципа иду. Но ведь ты поросенок,как Федор Павлович, и что тебе добродетель? Для чего же ты туда потащишься,если жертва твоя ни к чему не послужит? А потому что ты сам не знаешь, для чегоидешь! О, ты бы много дал, чтоб узнать самому, для чего идешь! И будто тырешился? Ты еще не решился. Ты всю ночь будешь сидеть и решать: идти или нет?Но ты все-таки пойдешь и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что как бы ты нирешался, а решение уж не от тебя зависит. Пойдешь, потому что не смеешь непойти. Почему не смеешь, – это уж сам угадай, вот тебе загадка!» Встал и ушел.Ты пришел, а он ушел. Он меня трусом назвал, Алеша! Le mot del’ènigme,[48] что я трус! «Не таким орлам воспарять над землей!» Это онприбавил, это он прибавил! И Смердяков это же говорил. Его надо убить! Катя меняпрезирает, я уже месяц это вижу, да и Лиза презирать начнет! «Идешь, чтоб тебяпохвалили» – это зверская ложь! И ты тоже презираешь меня, Алеша. Теперь я тебяопять возненавижу. И изверга ненавижу, и изверга ненавижу! Не хочу спасатьизверга, пусть сгниет в каторге! Гимн запел! О, завтра я пойду, стану пред нимии плюну им всем в глаза!

Он вскочил в исступлении, сбросил с себя полотенце ипринялся снова шагать по комнате. Алеша вспомнил давешние слова его: «Как будтоя сплю наяву… Хожу, говорю и вижу, а сплю». Именно как будто это совершалосьтеперь. Алеша не отходил от него. Мелькнула было у него мысль бежать к докторуи привесть того, но он побоялся оставить брата одного: поручить его совсемнекому было. Наконец Иван мало-помалу стал совсем лишаться памяти. Он всепродолжал говорить, говорил не умолкая, но уже совсем нескладно. Даже плоховыговаривал слова и вдруг сильно покачнулся на месте. Но Алеша успел поддержатьего. Иван дал себя довести до постели, Алеша кое-как раздел его и уложил. Сампросидел над ним еще часа два. Больной спал крепко, без движения, тихо и ровнодыша. Алеша взял подушку и лег на диване не раздеваясь. Засыпая, помолился оМите и об Иване. Ему становилась понятною болезнь Ивана: «Муки гордого решения,глубокая совесть!» Бог, которому он не верил, и правда его одолевали сердце,все еще не хотевшее подчиниться. «Да, – неслось в голове Алеши, уже лежавшей наподушке, – да, коль Смердяков умер, то показанию Ивана никто уже не поверит; ноон пойдет и покажет! – Алеша тихо улыбнулся: – Бог победит! – подумал он. – Иливосстанет в свете правды, или… погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то,что послужил тому, во что не верит», – горько прибавил Алеша и опять помолилсяза Ивана.

На другой день после описанных мною событий, в десять часовутра, открылось заседание нашего окружного суда и начался суд над ДмитриемКарамазовым.

Скажу вперед, и скажу с настойчивостью: я далеко не считаюсебя в силах передать все то, что произошло на суде, и не только в надлежащейполноте, но даже и в надлежащем порядке. Мне все кажется, что если бы всеприпомнить и все как следует разъяснить, то потребуется целая книга, и дажепребольшая. А потому пусть не посетуют на меня, что я передам лишь то, что менялично поразило и что я особенно запомнил. Я мог принять второстепенное заглавнейшее, даже совсем упустить самые резкие необходимейшие черты… А впрочем,вижу, что лучше не извиняться. Сделаю как умею, и читатели сами поймут, что ясделал лишь как умел.

И во-первых, прежде чем мы войдем в залу суда, упомяну отом, что меня в этот день особенно удивило. Впрочем, удивило не одного меня, а,как оказалось впоследствии, и всех. Именно: все знали, что дело этозаинтересовало слишком многих, что все сгорали от нетерпения, когда начнетсясуд, что в обществе нашем много говорили, предполагали, восклицали, мечтали ужецелые два месяца. Все знали тоже, что дело это получило всероссийскую огласку,но все-таки не представляли себе, что оно до такой уже жгучей, до такойраздражительной степени потрясло всех и каждого, да и не у нас только, аповсеместно, как оказалось это на самом суде в этот день. К этому дню к намсъехались гости не только из нашего губернского города, но и из некоторыхдругих городов России, а наконец, из Москвы и из Петербурга. Приехали юристы,приехало даже несколько знатных лиц, а также и дамы. Все билеты былирасхватаны. Для особенно почетных и знатных посетителей из мужчин отведены былидаже совсем уже необыкновенные места сзади стола, за которым помещался суд: тампоявился целый ряд занятых разными особами кресел, чего никогда у нас прежде недопускалось. Особенно много оказалось дам – наших и приезжих, я думаю, даже неменее половины всей публики. Одних только съехавшихся отовсюду юристов оказалосьтак много, что даже не знали уж, где их и поместить, так как все билеты давноуже были розданы, выпрошены и вымолены. Я видел сам, как в конце залы, заэстрадой, была временно и наскоро устроена особая загородка, в которую впустиливсех этих съехавшихся юристов, и они почли себя даже счастливыми, что могли тутхоть стоять, потому что стулья, чтобы выгадать место, были из этой загородкисовсем вынесены, и вся набравшаяся толпа простояла все «дело» густосомкнувшеюся кучей, плечом к плечу. Некоторые из дам, особенно из приезжих,явились на хорах залы чрезвычайно разряженные, но большинство дам даже и онарядах забыло. На их лицах читалось истерическое, жадное, болезненное почтилюбопытство. Одна из характернейших особенностей всего этого собравшегося в залеобщества и которую необходимо отметить, состояла в том, что, как и оправдалосьпотом по многим наблюдениям, почти все дамы, по крайней мере огромнейшеебольшинство их, стояли за Митю и за оправдание его. Может быть, главное,потому, что о нем составилось представление как о покорителе женских сердец.Знали, что явятся две женщины-соперницы. Одна из них, то есть КатеринаИвановна, особенно всех интересовала; про нее рассказывалось чрезвычайно многонеобыкновенного, про ее страсть к Мите, несмотря даже на его преступление,рассказывались удивительные анекдоты. Особенно упоминалось об ее гордости (онапочти никому в нашем городе не сделала визитов), об «аристократических связях».Говорили, что она намерена просить правительство, чтоб ей позволили сопровождатьпреступника на каторгу и обвенчаться с ним где-нибудь в рудниках под землей. Сне меньшим волнением ожидали появления на суде и Грушеньки, как соперницыКатерины Ивановны. С мучительным любопытством ожидали встречи пред судом двухсоперниц – аристократической гордой девушки и «гетеры»; Грушенька, впрочем,была известнее нашим дамам, чем Катерина Ивановна. Ее, «погубительницу ФедораПавловича и несчастного сына его», видали наши дамы и прежде, и все, почти доединой, удивлялись, как в такую «самую обыкновенную, совсем даже некрасивуюсобой русскую мещанку» могли до такой степени влюбиться отец и сын. Словом,толков было много. Мне положительно известно, что собственно в нашем городепроизошло даже несколько серьезных семейных ссор из-за Мити. Многие дамы горячопоссорились со своими супругами за разность взглядов на все это ужасное дело, иестественно после того, что все мужья этих дам явились в залу суда уже нетолько нерасположенными к подсудимому, но даже озлобленными против него. Ивообще положительно можно было сказать, что, в противоположность дамскому, весьмужской элемент был настроен против подсудимого. Виднелись строгие, нахмуренныелица, другие даже совсем злобные, и это во множестве. Правда и то, что Митямногих из них сумел оскорбить лично во время своего у нас пребывания. Конечно,иные из посетителей были почти даже веселы и весьма безучастны собственно ксудьбе Мити, но все же опять-таки не к рассматривающемуся делу; все были занятыисходом его, и большинство мужчин решительно желало кары преступнику, кромеразве юристов, которым дорога была не нравственная сторона дела, а лишь, таксказать, современно-юридическая. Всех волновал приезд знаменитого Фетюковича.Талант его был известен повсеместно, и это уже не в первый раз, что он являлсяв провинции защищать громкие уголовные дела. И после его защиты таковые делавсегда становились знаменитыми на всю Россию и надолго памятными. Ходилонесколько анекдотов и о нашем прокуроре и о председателе суда. Рассказывалось,что наш прокурор трепетал встречи с Фетюковичем, что это были старинные врагиеще с Петербурга, еще с начала их карьеры, что самолюбивый наш ИпполитКириллович, считавший себя постоянно кем-то обиженным еще с Петербурга, за точто не были надлежаще оценены его таланты, воскрес было духом над деломКарамазовых и мечтал даже воскресить этим делом свое увядшее поприще, но чтопугал его лишь Фетюкович. Но насчет трепета пред Фетюковичем суждения были несовсем справедливы. Прокурор наш был не из таких характеров, которые падаютдухом пред опасностью, а, напротив, из тех, чье самолюбие вырастает иокрыляется именно по мере возрастания опасности. Вообще же надо заметить, чтопрокурор наш был слишком горяч и болезненно восприимчив. В иное дело он клалвсю свою душу и вел его так, как бы от решения его зависела вся его судьба ивсе его достояние. В юридическом мире над этим несколько смеялись, ибо нашпрокурор именно этим качеством своим заслужил даже некоторую известность, еслидалеко не повсеместно, то гораздо большую, чем можно было предположить ввидуего скромного места в нашем суде. Особенно смеялись над его страстью кпсихологии. По-моему, все ошибались: наш прокурор, как человек и характер,кажется мне, был гораздо серьезнее, чем многие о нем думали. Но уж так не умелпоставить себя этот болезненный человек с самых первых своих шагов еще в началепоприща, а затем и во всю свою жизнь.