– Теперь могу ли обратиться к вам с вопросом, если толькопозволите, – вдруг и совсем неожиданно спросил Фетюкович, – из чего состоял тотбальзам, или, так сказать, та настойка, посредством которой вы в тот вечер,перед сном, как известно из предварительного следствия, вытерли вашу страдающуюпоясницу, надеясь тем излечиться?

Григорий тупо посмотрел на опросчика и, помолчав несколько,пробормотал:

– Был шалфей положен.

– Только шалфей? Не припомните ли еще чего-нибудь?

– Подорожник был тоже.

– И перец, может быть? – любопытствовал Фетюкович.

– И перец был.

– И так далее. И все это на водочке?

– На спирту.

В зале чуть-чуть пронесся смешок.

– Видите, даже и на спирту. Вытерши спину, вы ведь остальноесодержание бутылки, с некоею благочестивою молитвою, известной лишь вашейсупруге, изволили выпить, ведь так?

– Выпил.

– Много ли примерно выпили? Примерно? Рюмочку, другую?

– Со стакан будет.

– Даже и со стакан. Может быть, и полтора стаканчика?

Григорий замолк. Он как бы что-то понял.

– Стаканчика полтора чистенького спиртику – оно ведь оченьнедурно, как вы думаете? Можно и «райские двери отверсты» увидеть, не то чтодверь в сад?

Григорий все молчал. Опять прошел смешок в зале.Председатель пошевелился.

– Не знаете ли вы наверно, – впивался все более и болееФетюкович, – почивали вы или нет в ту минуту, когда увидели отворенную в саддверь?

– На ногах стоял.

– Это еще не доказательство, что не почивали (еще и ещесмешок в зале). Могли ли, например, ответить в ту минуту, если бы вас ктоспросил о чем – ну, например, о том, который у нас теперь год?

– Этого не знаю.

– А который у нас теперь год, нашей эры, от РождестваХристова, не знаете ли?

Григорий стоял со сбитым видом, в упор смотря на своегомучителя. Странно это, казалось, по-видимому, что он действительно не знает,какой теперь год.

– Может быть, знаете, однако, сколько у вас на руке пальцев?

– Я человек подневольный, – вдруг громко и раздельнопроговорил Григорий, – коли начальству угодно надо мною надсмехаться, так яснести должен.

Фетюковича как бы немножко осадило, но ввязался ипредседатель и назидательно напомнил защитнику, что следует задавать болееподходящие вопросы. Фетюкович, выслушав, с достоинством поклонился и объявил,что расспросы свои кончил. Конечно, и в публике, и у присяжных мог остатьсямаленький червячок сомнения в показании человека, имевшего возможность «видетьрайские двери» в известном состоянии лечения и, кроме того, даже не ведающего,какой нынче год от Рождества Христова; так что защитник своей цели все-такидостиг. Но пред уходом Григория произошел еще эпизод. Председатель, обратившиськ подсудимому, спросил: не имеет ли он чего заметить по поводу данныхпоказаний?

– Кроме двери, во всем правду сказал, – громко крикнул Митя.– Что вшей мне вычесывал – благодарю, что побои мне простил – благодарю; старикбыл честен всю жизнь и верен отцу как семьсот пуделей.

– Подсудимый, выбирайте ваши слова, – строго проговорилпредседатель.

– Я не пудель, – проворчал и Григорий.

– Ну так это я пудель, я! – крикнул Митя. – Коли обидно, тона себя принимаю, а у него прощения прошу: был зверь и с ним жесток! С Езопомтоже был жесток.

– С каким Езопом? – строго поднял опять председатель.

– Ну с Пьеро… с отцом, с Федором Павловичем.

Председатель опять и опять внушительно и строжайше ужеподтвердил Мите, чтоб он осторожнее выбирал свои выражения.

– Вы сами вредите себе тем во мнении судей ваших.

Точно так же весьма ловко распорядился защитник и при опросесвидетеля Ракитина. Замечу, что Ракитин был из самых важных свидетелей икоторым несомненно дорожил прокурор. Оказалось, что он все знал, удивительномного знал, у всех-то он был, все-то видел, со всеми-то говорил, подробнейшимобразом знал биографию Федора Павловича и всех Карамазовых. Правда, про пакет стремя тысячами тоже слышал лишь от самого Мити. Зато подробно описал подвигиМити в трактире «Столичный город», все компрометирующие того слова и жесты ипередал историю о «мочалке» штабс-капитана Снегирева. Насчет же того особого пункта,остался ли что-нибудь должен Федор Павлович Мите при расчете по имению – дажесам Ракитин не мог ничего указать и отделался лишь общими местамипрезрительного характера: «кто, дескать, мог бы разобрать из них виноватого исосчитать, кто кому остался должен при бестолковой карамазовщине, в которойникто себя не мог ни понять, ни определить?» Всю трагедию судимого преступленияон изобразил как продукт застарелых нравов крепостного права и погруженной вбеспорядок России, страдающей без соответственных учреждений. Словом, ему даликое-что высказать. С этого процесса господин Ракитин в первый раз заявил себя истал заметен; прокурор знал, что свидетель готовит в журнал статью о настоящемпреступлении и потом уже в речи своей (что увидим ниже) цитовал несколькомыслей из статьи, значит, уже был с нею знаком. Картина, изображеннаясвидетелем, вышла мрачною и роковою и сильно подкрепила «обвинение». Вообще жеизложение Ракитина пленило публику независимостию мысли и необыкновеннымблагородством ее полета. Послышалось даже два-три внезапно сорвавшиесярукоплескания, именно в тех местах, где говорилось о крепостном праве и острадающей от безурядицы России. Но Ракитин, все же как молодой человек, сделалмаленький промах, которым тотчас же отменно успел воспользоваться защитник.Отвечая на известные вопросы насчет Грушеньки, он, увлеченный своим успехом,который, конечно, уже сам сознавал, и тою высотой благородства, на которуювоспарил, позволил себе выразиться об Аграфене Александровне несколькопрезрительно, как о «содержанке купца Самсонова». Дорого дал бы он потом, чтобыворотить свое словечко, ибо на нем-то и поймал его тотчас же Фетюкович. И всепотому, что Ракитин совсем не рассчитывал, что тот в такой короткий срок мог дотаких интимных подробностей ознакомиться с делом.

– Позвольте узнать, – начал защитник с самою любезною и дажепочтительною улыбкой, когда пришлось ему в свою очередь задавать вопросы, – вы,конечно, тот самый и есть господин Ракитин, которого брошюру, изданнуюепархиальным начальством, «Житие в бозе почившего старца отца Зосимы», полнуюглубоких и религиозных мыслей, с превосходным и благочестивым посвящениемпреосвященному, я недавно прочел с таким удовольствием?

– Я написал не для печати… это потом напечатали, –пробормотал Ракитин, как бы вдруг чем-то опешенный и почти со стыдом.