. . . . . . . .

Ибо серебрятся в душах человеческих

И уходят с ними с земли

Чудодейственные, чудодейские

Белопарусные корабли.

. . . . . . . . . .

Но сам я, носивший конника шпоры,

Ездивший в ухавшем броневике,

Все-таки думаю, что яростные споры

Мы будем кончать с клинком в руке.

Вестник*

Да, в этой лунной тишине

(Светлеют жалюзи у дачи),

Еще слышней, еще страшней

Напуганный стремглав прискачет!

Падет с коня, шатнется конь,

(Белеет мыло, храп белеет),

А облачное молоко

Луной осеребрилось злее.

И в запахах, любезных мне

(Дух кожи, пота) – дрожь отваги,

Прочту при лунной новизне

От пота теплые бумаги.

Поверх следов карандаша

Теней занятные движенья,

Но остро заболит душа

Конца почуяв приближенье.

– Ну, что же, если час настал;

Ну, что же, пусть приговорили!..

Уж выехали там с поста

И едут молча. Закурили.

Скрип кожи, скок и конский топ:

По темным клумбам – темный всадник…

А в небе серебристый скоп,

И пуст тенистый палисадник.

Владивосток. 1922

«О лебедях, направившихся к югу…»*

О лебедях, направившихся к югу,

В глуби лазури, в далях высоты,

О лебедях, напомнивших мне вьюгу,

Буран в степях, которые пусты.

Ведь мы, – я понял, – с лебедями схожи,

Мы также совершаем перелет.

И ты, случайно встреченный прохожий,

К назначенному югу твой поход.

Случается, что так и не узнают

Иные – направление на юг.

Случается, что югом называют

Холодный край осеребренных вьюг.

А также есть и те, что умирают,

Падут и не встают и не живут.

Не слышно им, как голоса играют,

И нет тоски, что их не подождут.

Их помнит память. Но несчастней те ведь,

Которые в спокойствии своем

Забыли знать, что каждый белый лебедь

Окликнут к югу солнечным огнем!

И вы, завороженная напевом,

Влюбленная в протяжные слова,

Вы тоже лебедь в оперенье белом,

И к югу обращенные глаза…

В глазах у вас, завороженных пеньем,

В их девичьей мечтательной тоске,

Угадываю ваше нетерпенье:

Скорее стать на солнечном песке!

Прошлое*

1.

А память, как ветер, вдруг распахнет

И флагом откинет забвенья занавеску, –

И в рамки осенних, струною блестящих, тенет

Мы видим движение ласково снившихся весен.

2.

От подъезда вдоль панели

Синели армяки на козлах.

Небеса над улицей синели,

Вывески трактиров. Возглас

Смоется, как тонкий волос…

О, как грудь моя узка,

Как нелеп, как жалок мне мой голос

В пении твоем, Москва,

Вижу снова синий купол,

Белые на розовом карнизы,

Громы цоканья и стука

И октавы трама. Мерелиза

Катится, стрекочет форд.

Ванька щегольнет наречьем –

И опять, плывет, гудет

Плавный звон Замоскворечья…

А на Петровке мимо окон Трамблэ

Идет по асфальту женщина Камергерского!

Пожалуй, только она бы могла,

Душисто наряженная, нежная, дерзкая

Всегда родная парижанка Кузнецкого,

Она бы одна смогла

Постаревшую душу омолодить

Одним касанием плеча:

Подчинить-подтолкнуть, усадить,

На магического лихача…

3.

«Девятая Муза». И двухнедельник

«Дни и Труды»…

О, Москва, и в холодный пустой понедельник

Не можешь, неможишься ты,

Звон перезвоны к вечерне

В Охотном торопят закрыться

Снег на стенах. А неверный

Свет сладостно к вечеру мглится.

«Ямб упадает – плавный звон…»*

Ямб упадает – плавный звон.

И мнится: Александр Сергеич

Идет по набережной. Он

От ветра поднимает плечи,

Рассеяны его глаза –

То ямба светлая гроза

Умчала Пушкина в Осташков,

Где возле станции дормез,

И смотрит синеву небес

В дорожном чепчике Наташа.

«Здорово, снег. С утра твой полусвет…»*

Здорово, снег. С утра твой полусвет

Роднит меня с надменным Петербургом,

И тонкий шпиль над крепостью, над бургом,

В буран сквозящий, радостью воспет.

Темна вода и белоснежен снег.

И над Невой ненастной, влажно-гулкой,

Мосты в трамваях. Исаакий-купол

Над полем белых крыш венчает всех.

О, ясность ямба! О, прохлады нежность,

Твоя прелестная и редкостная снежность

Над городом великого Петра.

Светящаяся облачная память

Безвременного снежного утра

Печальной остротою сердце ранит.

Петербургские стансы*

Сон приснится: встанут синевою

Небеса над площадью Сенатской,

И, опять счастливый над Невою,

Из окна заслышу шаг солдатский.

Небеса над светлым Петербургом –

Нету города изящнее и строже:

Пушка Петропавловского бурга,

Над Невою – отголоски дрожи.

О Сионе музыка хрустальна,

Шагом едет конный полицейский.

Вот откроется и вот отстанет

Старый сад и белый дом лицейский.

Видишь слева, там живут цыгане,

Радостно проспектом проноситься.

Медленное у воды гулянье.

А на взморье улетают птицы…

  В комнатах просторных и высоких

  Темные картины и портреты,

  Петербургской томности уроки,

  Институтски девушки одеты.

Голос тих, шиньон благоуханен,

Падают лукавые ресницы.

Весь уездный <?>, скромно бездыханен,

Кавалер