но от этого ещё сильнее хотелось расслышать. Когда что-то играет громко по радио, это порой и неинтересно. А здесь нужно крепко-крепко прижать к уху телефон. Отбросить все мысли и раствориться в воздушной, почти невесомой мелодии.

А может быть, это не помехи? Может быть, музыка с шумом моря? Но почему обязательно моря? Может быть, это наша река. Просто ветер подул. Или кто-то проехал на лодке или катере. Вот и появились волны. Они запрыгивают на берег, омывая гальку. Сухая галька скучная, зато под водой — калейдоскоп: вот красный камень, в котором много железа, а вот белый — круглый — яйцо птицы. А вот пятнистый, чёрно-белый далматинец… Полосатый агат. Сердолик. Лежал бесцветный в песке, но смочило его волной, и он стал прозрачный, оранжево — жёлтый, как случайно упавший осколок солнца.

4

Итак: у меня две куртки. Одна — болотная и огромная, в которой я хожу. В ней можно спрятать за шиворот и личный дневник, и книжку или журнал, и тряпичную мышку, и много карамели. А вторая куртка — коралловая, новая скучает в шкафу. И вот выдался повод её надеть. Но, если надену, мама сразу обо всём догадается! И я зову гулять Вальку, чтобы спросить совет. Когда-то мы вместе учились, а потом она уехала на несколько лет за границу, и недавно вернулась.

— Валя, я хочу красную куртку, — говорю, — надеть.

— Ну и надевай.

— Нет, ты не понимаешь. Я почти её не носила, а тут надену. Мама-то поймёт, что я иду гулять точно не с тобой. А я же ей скажу, что с тобой, как обычно….

— А, вон что. Помнишь мои кеды?

— Рваные? Помню — помню…

— Так вот, мамка мне запретила ходить в них. Купила новые ботинки — противные такие — лакированные, ещё и с каблуком, и заставила носить. Я выхожу в них, кеды — с собой, и надеваю под лестницей. А противные ботинки кладу в камеру хранения в гастрономе, беру ключ, и всё!

— Ты — молодец, конечно, но одно дело — кеды с собой взять, а другое — куртку. Она же влезет только в чемодан!

— А ты под низ натяни красную куртку, а сверху эту надень!

— И на кого я буду походить — на чукчу?

Мы плюхаемся в большой глубокий сугроб.

— Валька, а помнишь, когда мы вместе учились, у нас был диктант, и ты написала не «рожь», а «рош»? А потом делали работу над ошибками, а ты говоришь: «Да я вообще не знаю, что это за рожь, что это за фигня такая!» А Алина Витальевна услышала, и долго потом повторяла — «Надо же, бабушка — преподаватель филфака, а внучка рожь фигнёй называет…»

— Если я и правда не знала, что это за фигня! Я же никогда не была в деревне — всё детство в «Контре» сидела….

И тут я увидела на Валькиной руке царапину, и удивилась: — До сих пор не зажило!

— Это всё твоя Мусечка!

— Да, «у меня кошка вредная», а я «мило улыбаюсь»!

— О боже… Знаешь, какой раз ты это говоришь?

— Стопятьсотмиллионный!

— Ещё скажи, что не телефон у его друга волшебный, а сам он волшебный.

— Скажу!

5

«Какая-то ты не такая. Ты точно с Валей идёшь гулять?» — спрашивает мама.

Детская площадка. Качели. Достаю косметику — стащила ночью из маминого шкафчика. Мелькают прохожие, и от каждого глупо закрываю косметику рукавом — они так смотрят, будто всё знают обо мне….

До встречи сорок минут. Варежки мешаются, пачкаются тенями для век. Снимаю. Руки околевают. Дрожат. Крашу ресницы. Смотрюсь в зеркало. Тушь размазана! Вытираю снегом. Вся щека чёрная. Болит.

На рынок! За торговые ряды. Спрятаться и плакать. Ну не встретились, ладно…. А, может быть, домой, умыться? Но там же мама! Увидит, и никуда не отпустит. А, может быть, отпустит? Но я всё равно уже не успею — пятнадцать минут осталось…. А, может быть, успею? Вдруг он дождётся? Бегу. Открывается дверь… «Ты только не кричи, пожалуйста, хорошо?»

Но мама не кричит — она давно уже обо всём догадалась.

6

Обернулся, и я сразу узнала глаза с фото — два ярко-голубых угля.

Самые первые его слова при встрече я помню: «А ты другая!». На что я ответила: «Да то фото с Мусей старое уже….». Извинилась, что опоздала. Он сказал: «Я бы ждал тебя до последнего». А вот о чём, пока шли, болтали потом — не помню. Слушала, отвечала механически. Нужно было осознать, что, да, вот он, кто посылал мне письма на экране. Что я всё-таки успела.

Но, когда зашли в корпус журфака, куда он ходил на курсы для абитуриентов, уже примерно помню, о чём говорили. Про доброго деда-охранника, который пустил вечером в выходной. Про это странное здание, похожее на военное убежище. Крохотное, с путаными подвалами, спиральной лестницей, украшениями, лепниной, камином.

Кованая дверь, запертая на замок, скрывала коридор с кабинетами декана и секретаря. Тёмный коридор освещала маленькая тусклая лампочка, и ковка на двери поблескивала. Стояли рядом в тишине, рассматривали. Он сказал: «За этой дверью будто что-то сказочное, правда?».

«А я недавно сочинила сказку про Лесси. Это имя я нашла в учебнике по русскому, в одном тексте. Там герои — дети — на Дне рождении смотрели фильм «Лесси». И я подумала, что Лесси — это девочка, и представила её такой милой… Но, потом узнала, что Лесси — собака».

«Теперь я знаю, как буду тебя называть — Лесси, вот как». И захотелось рассмеяться над собой, помня, как составляла список, о чём мы будем с ним говорить. Так боялась, что придётся идти и молчать. И написала в своём списке: «про Чёрное море», «про кота Грызю»…. А общаться оказалось намного проще.

Мигающие вывески, витрины незаметно сменились полуразрушенными деревянными домами, покосившимися заборами в снежной глазури… Фонари почти исчезли. «Знаешь, есть теория, что такие развалины как здесь — это рай» — сказал он. Я изобразила удивление — как такое можно считать раем? Хотя, на самом деле, мне это место жутко нравилось, но я не решалась в этом признаться. А, может, и осознала не сразу….

Рай — это же счастье! А счастье — жёлто-оранжевое, искрится, плещется… А тут оно какое-то новое, странное.

Если представить, что жизнь — абстрактный рисунок на листе бумаги. Край листа — начало рисунка — детство. Акварельно-прозрачное. А потом первым