ярким узором на моём рисунке была бы эта встреча. И я иду рядом с ним, и понимаю, что — вот он, яркий узор, уже наносится. Прямо сейчас. Но почему от этого грустно?

За углом лаяла свора собак. Он почувствовал, что я испугалась, и взял за руку. И тут мы заметили маленькую часовню. Белую, с белыми, поблёскивающими от инея колоннами, в белых сугробах. Часовня пряталась за высокой горой и дремала. Жидкую цепь следов рядом запорошило почти полностью. Мы проторили дорогу, оперлись на колонны, и долго глядели на тёмное море деревянных крыш, в котором как маяки мерцали окна.

7

Смотрю на этот ярко-жёлтый квадратик окна вдалеке, и, кажется, за ним всё, о чём я так тоскую. Девочка со спичками. Она тоже любила заглядывать в окна, как люди наряжают ёлку, накрывают на стол.

На самом деле, я втайне завидовала таким бродягам-нищенкам, как эта девочка. Им нужно так мало — найдут в кармане какой-нибудь замусоленный сухарь, и это значит — ещё день точно. Целый день жизни! Но я и так знаю, что проживу ещё день, и следующий…. Но мне же этого мало. Мне надо, чтобы и по алгебре троек не было, и чтобы мама не врывалась в комнату с криком: «Опять свинарня!»… Много что надо.

Когда возвращаюсь из музыкальной школы — зябко, темно, в небе горят звёзды. Звенят колокола церкви, джинсы и колготки прилипают к озябшим от холода ногам — я тоже воображаю себя бродягой. Захожу в магазин, сажусь на пыльный подоконник над залепленной жвачками батареей. Жвачки плавятся, источая приторный запах. Ноги покалывает — оживают.

И сидеть бы ещё вот так подольше, в тепле этой батареи, глядя на отходящих от кассы людей. Вот они подойдут к столику в проходе, положат продукты в пакет, понесут домой. Придут, зажгут свет, будут распаковывать сумки на маленькой кухне с абажуром, шторами с пятнышком от еды в уголке…. Кто-то включит устроившийся на микроволновке рогатый телевизор. Кому-то начнёт тереться об ноги кошка…. А у меня ведь тоже есть и дом, и кухня, и еда, и кошка….. Но я буду идти и заглядывать в окна этих людей, как будто я и правда бездомная бродяга в поисках пристанища.

Нет, пристанище я уже нашла. Меня привела музыка — неторопливая мелодия, похожая на народный напев. Я услышала её по дороге из школы, и подумала, что где-то праздник. Но это оказался рынок. А мелодия украшала рыночную аудиорекламу. Я ступила в лабиринт ларьков, и он привёл меня к зданию рынка.

В этом здании смешались культуры — Россия и Восток — отдел «Дары природы» с грибами и ягодами, оформленный деревянной резьбой, и павильоны японских ножей и корейских закусок, украшенные фонариками с золотыми драконами. Смешались звуки — аудиорекламы и музыки из ларьков с дисками. Смешались цвета. Смешались запахи — косметики и колбасы, одежды и сладостей, молока и специй.

В этом здании всё бесконечно жило. Этикетки и пакеты шуршали, чеки выбивались, телеги гремели, довольная кошачья морда выглядывала из-за рыбного прилавка…. Все точно готовились к чему-то важному. И казалось, что ещё чуть-чуть, и все запахи сольются воедино, звуки — станут одной мелодией, а люди — возьмутся за руки и закружатся в танце.

И я растворялась в этом вечном карнавале рынка, куда, казалось, никогда не попадает снег….

8

Стояли под куполом часовни, и он попросил: «Лесси, посмотри на меня, хочу запомнить твоё лицо». И мы повернулись, и просто глядели друг на друга несколько минут.

Потом слушали родник. Он спросил: «О чём ты думаешь?». «Не знаю…. Неосознанный поток мыслей». Этот «неосознанный поток мыслей» я услышала от кого-то очень умного. А сама думала: что, если он меня сейчас поцелует? Он засмеялся тихо — догадался, что ли?

А когда шли к остановке, у меня от холода потекло из носа. Пальцы онемели, не успела достать платок…. А он подошёл, вытер. Было жутко стыдно: «Это же противно!». А он ответил: «Да брось ты, у меня сестрёнка тоже сейчас болеет» и обнял за плечи.

9

Я всё хотела рассказать ему о Маше.

Однажды врачи в детской поликлинике назначили мне уколы, и я стала ходить в процедурный кабинет. И когда уколы закончились, я поняла, что медсестра, которая работает в процедурном кабинете, не выходит у меня из головы.… И я решила написать ей письмо.

Что заставило меня ей написать? Может быть, глаза, чем-то похожие на его глаза — лазоревые, инопланетные. А может быть то, что она сказала мне: «Ты как умирающий лебедь»? Именно под эту композицию — под «Умирающего лебедя» Сен-Санса — я больше всего любила танцевать с папой балет. Он поднимал меня под потолок, и я махала руками-крыльями. Откуда Маша узнала? А может быть то, что после того, как она ставила укол, всегда говорила мне «Молодец»? Может быть, это оставило такой яркий след на моей планете?

«Здравствуйте! Я — Неизвестный автор. Учусь в четвертом классе. Люблю русский язык и чтение, не люблю математику и очень боюсь уколов…» — так начиналось моё письмо. «Молодой красивой медсестре с раскосыми глазами» — подписала я самодельный бумажный конверт.

На рассвете, когда поликлиника ещё не открылась, я приклеила конверт скотчем к окну заветного кабинета. Вечером на том же месте висел ответ. Помню, как торопилась сорвать этот скотч с окна, чтобы никто не заметил. Но он, как назло, не отрывался, и я сломала ноготь. Как схватила жёлтую, пахнущую лекарствами бумагу, побежала, залезла на какой-то пыльный чёрный сугроб, развернула….

«Здравствуй! Меня зовут Маша. Мне двадцать два. У меня есть жених Лёша — скоро у нас будет свадьба» — писала она. Так мы стали переписываться, и шкаф с носками и колготками — моё тайное хранилище — пополнялся всё новыми Машиными письмами.

Однажды под носками и колготками писем не оказалось. Я знала — это мама…. «У тебя очень странные наклонности, если ты привязалась к человеку, который делал тебе больно» — сказала она. Но разве Маша делала мне больно? Боль наоборот утихала — этот страх перед шприцом и иглой отвлекал от другого гадкого страха, что со мной никогда почти никто из ровесников не дружил, и не дружит, и, возможно, не будет дружить …. В те дни — дни уколов — ничего не было нужно для счастья. Только прийти с утра в этот пахнущий