спиртом, бесцветный кабинет. Только бы вынести, вытерпеть. И всё. И можно бежать на качели, потому что в школу не надо — каникулы.… Качаться и в солнечном небе видеть лазоревые, миндалевидные глаза. Снова глядеть в них, смущаться, и слышать в голове бархатный голос: «Ты как умирающий лебедь!», «Молодец!»….

Итак, мама запретила мне писать Маше. Однако папа оказался совсем на другой стороне: «Хочешь, я буду приносить твои письма в регистратуру? А то ты ждешь, пока Маша включит кварц и выйдет, переживаешь, чтобы она тебя не заметила…». Так мы и договорились.

Поликлиника была в двух шагах от дома. Я нередко наблюдала, как Маша идёт с работы на остановку, и уже давно могла бы поздороваться и поговорить.… Но разве бы я решилась? Нет, наша первая встреча, наверное, так бы и не состоялась, если не папа. Это он во время прогулки подошёл к Маше и сказал: «А вот Неизвестный автор!», и показал на меня.

«А мама у тебя есть? — спросила Маша, — а то девчонки в регистратуре смеются: папе-то ты понравилась! А я им: да это не папа, это ребёнок мне пишет…». Маша договорила и опустила глаза, расстегнула и снова застегнула карман куртки…. И я поняла — в своих словах она уверена не до конца. Вдруг всё-таки, идея папина? И это меня обрадовало. Я-то думала, как только она меня увидела, сразу почувствовала, как её «Молодец» и «Умирающий лебедь» звенят каждый день в моей голове… И идёт, и смакует эту мысль. А оказывается, ей до этого всего и дела нет…

Теперь я спокойно могла заходить к ней в кабинет, приносить фотоальбомы, пряники в форме шприца, которые пекли мы с бабушкой…. Все тетради были изрисованы Машиными глазами. Но дарить портрет — это чересчур! И я решила нарисовать всех нас — и Машу, и её жениха, и меня, и папу, и медсестру, которая работала в процедурном кабинете в другую смену…. Эта медсестра была такая грузная, хмурая, и я прозвала её Курицей гриль. В итоге Курица заняла больше половины листа, а все остальные получились как лилипуты. И Машиных глаз было совсем не заметно….

Потом Маша перешла в другую поликлинику в центре города, рядом с моей музыкальной школой. Она стала участковой медсестрой. Теперь у неё много дел, и навещать её можно только под конец смены. После уроков в музыкальной школе до конца Машиной смены два часа… Магазины — книг, свадебных платьев, сотовых телефонов — они выручали. Приходя в Машин кабинет, я протягивала ей брошюрки с новостями из магазина сотовых. «Техникой увлекаешься?» — замечала Маша. Никакой техникой я не увлекалась…. В этих брошюрках я надеялась найти номер ещё одной справочной, чтобы звонить туда, представлять комнату всю в проводах, похожую на космическую станцию, и слышать голоса, и ласковую музыку, которая бы обнимала, тихо доносясь из телефона.

«Прости меня, Господи! — повторяла я без остановки однажды ночью, — мне должны нравиться мальчики, а я люблю девушку. Помоги мне стать, как все нормальные девочки! Помоги влюбиться в парня! Пускай эта любовь будет безответной. Хоть всю жизнь я буду его одного любить, а он меня — нет. Я согласна. Только пусть это будет парень…. Прости меня, Господи! Помоги!».

Однажды Маша вышла из кабинета такая светлая, подарила мне мюсли-батончик на фруктозе и сказала, что в поликлинике её теперь не будет — она уходит в декретный отпуск на три года. Но всё это ерунда: Маша была со мной. Всегда со мной. В конце марта потихоньку теплело, и в центре города возле Машиной поликлиники начинал показываться асфальт. Я брала ролики, приезжала, каталась, а она удивлялась, что я первая открываю сезон, и, сверкая раскосыми голубыми глазами, говорила, что я — молодец, наблюдая, как я объезжаю ещё совсем не растаявший снег…

10

А снег шёл ещё тогда — задолго до ремонта на бабушкиной кухне, когда стены были побелены извёсткой, над столом висела яркая роспись по дереву — бабушкин портрет, нарисованный мамой, а окно было обложено «тужурками»; когда, пока бабушка варила кашу, я играла в соседней комнате с куклами.

Я приходила на кухню, садилась за стол, закрывала глаза. Скоро бабушка скажет: «Всё — открывай!» — значит, она украсила мою кашу. Я открывала и рассматривала узор из варенья, изюма и растопленных в каше кусочков шоколадных конфет. «Ты знаешь, всё в твоих руках, всё в твоих руках…» — шуршало маленькое синенькое радио. «Всё в твоих ногах, всё в твоих ногах» — пела бабушка, пританцовывая, и смеялась. Нагретая духовка ждала свежих булок. На столе — бабушкино варенье для начинок, горячая каша…. И сладко, и жарко, как в растопленной бане.

Пекли булки. Бабушка месила тесто, отламывала кусочек, давала мне. Надо было слепить шарик. Но тесто прилипало так, что пальцы из него не вытащить. А бабушка говорила: «С мучкой, с мучкой! Надо не давить — надо аккуратно…. Тесто — оно же живое.… С ним надо нежно, ласково».

Потом убирали стол. Весь в крошках, в муке, убирать его, наверно, долго-долго…. И от грязного стола хотелось убежать и спрятаться в дом из диванных подушек. Но бабушка говорила: «А ты в охапку — раз, раз.… Смотри, это же не сложно!» И заметавшиеся на ветру снежинки за окном останавливались: со всем надо нежно, ласково, и всё живое, и всё легко…

11

Валька ведет меня за гаражи. Там заканчивается её посёлок. Теплотрасса, бетонные плиты, напротив — недостроенный деревянный дом, за ним — лес.

В теплотрассе у Вальки тайник — пиво и сигареты. Здесь родители не найдут.

Садимся на бетонную плиту. Из Валькиного сотового доносится гулкий голос Цоя:

«Пожелай мне удачи в бою,

Пожелай мне

Не остаться в этой траве,

Пожелай мне удачи».

Валька курит сигареты и пьет пиво, а я пускаю мыльные пузыри и ем конфеты. Она смотрит на меня и говорит: «Боже, с кем я дружу…». Глядя на Вальку, я думаю тоже самое.

Дедова кожанка, широкие штаны шуршат. Муся боится, встаёт дыбом, а Валька на Мусю гавкает.

«Слышь, да я в семь лет с мужиками рубилась в “Контру”!».

Заваливает в снег всех мальчишек, и даже моего папу завалила — оранжевый пояс по хапкидо. «Валя — это твой парень?» — спрашивают.

И вот она сидит рядом, нервно тыкает на кнопку зажигалки, добивается голубого, потом ярко-оранжевого огонька. Он догорает, Валька оставляет пеплом на бетоне отметину