Теперь-то я думаю, что если бы не Анук, не ее фиалковыеглаза, мы никогда бы не узнали, что такое Дом. Но отказаться от ее глаз былоневозможно, ради них пришлось терпеть и меня, ничем не примечательногосиамского братца с вытянутым мягким черепом и пегим подшерстком.

Довесок к тайне и вечности.

Наши затылки разъединили на пятый день пребывания в Доме.Самым обыкновенным ножом – так гласит семейное предание. Впрочем, нож был несовсем обыкновенным. Он принадлежал деду, а до этого – деду деда, а до этого…До этого он всплывал в Дамаске и Константинополе, им потрошили неверных,чистили рыбу и резали хлеб, – и сталь его никогда не тупилась, и рисунокна рукояти не тускнел от времени: сверчки и раковины, сверчки и раковины. Имничего не стоило освободить глаза Анук от моего подшерстка. Кровь не могли остановитьв течение получаса – так гласит семейное предание. После того, как сверчки ираковины прошлись по нашим затылкам, я заплакал. А Анук улыбнулась сморщенныммладенческим ртом. Впервые.

В память о первой улыбке Анук у меня остался небольшой шрам.Точно такой же шрам пригрелся змеей под волосами Анук. Эти шрамы, зеркальноповторяющие друг друга, связывают нас до сих пор. Они – единственное, что нассвязывает. Анук никогда не любила обременять себя связями, почему я, сиамскийбратец, должен быть исключением? Она так и сказала мне однажды, моя Анук: «То,что мы перекантовались девять месяцев в чьем-то животе, еще не повод дляблизких отношений, Гай». Так и сказала. И сунула в рот большой палец. Подетской привычке, которой столько же лет, сколько нашим именам.

Гай и Анук.

Анук и Гай.

Мы получили их от деда, в тот самый день, когда сверчки ираковины отделили нас друг от друга. Навсегда. Теперь-то я думаю, что он неособенно ломал голову над тем, как нас назвать, хотя… Анук – единственноесочетание букв, которое идет фиалковым глазам. От деда же мы унаследовалифамилию – Кутарба. Анук – для того, чтобы сразу же забыть о ней, а я – длятого, чтобы постоянно о ней помнить. Гай Кутарба или Ги Кутарба, как называламеня моя первая женщина, которой я обязан карьерой и раскрученным до тошнотыбрэндом. Парфюмерная линия «Guy Cutarba», Анук умерла бы со смеху. Моя перваяженщина тоже вызывала у нее ироническую улыбку, и уже одно это можно былосчитать достижением: обычно Анук никак не реагировала на женщин. Она отказывалаим в праве на существование. Тем более – сорокалетним, тем более –преуспевающим, а Мари-Кристин была именно такой: сорокалетней и преуспевающей,ни единого кольца на пальцах и девственные мочки ушей, не замутненные жемчугом.Модный дом «Sauvat & Moustaki», где Мари-Кристин принадлежала первая издвух фамилий. «Шлюха & Педик», именно так звучал вольный перевод сфранцузского в исполнении Анук. Впрочем, переводов было несколько, онипостоянно варьировались и пребывали в рабской зависимости от ее настроения:«Грымза & Араб», «Надеть & Умереть», «Лучше голой», «Радость бедуина» идаже «Я охреневаю, сэконд-хенд».

«Сэконд-хенд» относилось к Мари-Кристин.

Она никогда не выбирала выражений, моя девочка, что уж тутподелаешь. Но это было единственное, чего она не выбирала. В остальном выборбыл за ней. Она могла получить что угодно, стоило ей только ткнуть фиалковымвзглядом в это самое «что угодно»: вид на жительство в Северной Корее, гравюрыДюрера, лунный грунт, визитку Святого Петра, идущую в комплекте с ключами отцарствия небесного. И говорящего скворца. И ручную игуану. А о такой мелочи,как мужчины, и говорить не приходится. Но фишка состояла в том, что и получатьАнук не любила, – она предпочитала красть. Просто так, из любви к чистомуискусству. И было совсем неважно, что перед ней – вещь или человек, – Ануквозбуждал сам факт кражи. И чем бессмысленней была кража, тем упоительнее онаказалась.

Я хорошо помню ее первый по-настоящему удачный опыт: нам пошесть лет, и мы только что похоронили стрекозу; дед спит в дальней комнатеДома, по виноградным листьям ползет солнечный луч, и бороться с искушениемнакрыть его ладонью невозможно.

– Не трогай, – глаза Анук зажмурены (в память острекозе), но я точно знаю, что она наблюдает за мной.

– Это почему? – мне нравится дразнить Анук, отэтого по спине пробегает холодок.

– Потому, – Анук наконец-то открывает глаза ивыплевывает монету, которую до сих пор держала за щекой. – Он мой.

– Еще чего, – холодок натыкается на шрам назатылке и останавливается: похоже, он решил здесь заночевать.

– Солнце тоже мое, – она по-прежнему не смотрит наменя, сосредоточившись на монете.

Монета и вправду замечательная: ослепительно-желтая, сдыркой посередине и корабликом сбоку, Анук стянула ее у деда. Я смертельнозавидую Анук, я бы тоже засунул за щеку чудный отчеканенный кораблик, нокораблики всегда бросают якорь в гавани по имени Анук.

– Солнце тоже мое, – упрямо повторяет Анук.

– Дура, солнце – для всех. Дура.

– А вот и нет, – теперь Анук пытается разглядетьменя сквозь дырку в монете. – Вот и нет. Я забираю его себе. И завтра тыего не увидишь.

– Ха-ха. Дура дурацкая.

В следующую секунду я вцепляюсь Анук в волосы, и мы начинаемкататься по земле, давя недозревшие ягоды винограда и невыспавшихся сверчков(точь-в-точь таких же, какие сидят на рукояти дедова ножа).

Монета безнадежно утеряна.

Так ей и надо – Анук, моей девочке.

Побороть Анук ничего не стоит, тем более что она больше несопротивляется. На правах победителя я прижимаю ее к земле, устраиваюсь на еелегких костях и… Упираюсь подбородком ей в губы. От губ Анук кисловато тянетжелезом, мертвой стрекозой и днем, который мы провели на винограднике. А прямоподомной качаются глаза Анук. И только теперь становится ясно, почему Анук несопротивлялась. Только теперь становится ясно, что ее глаза – повсюду, что ееглаза – ловушка, самый настоящий капкан, и я попался, попался. Помощи ждатьнеоткуда, остается лишь тихонько подвывать, баюкая ушибленную Анук душу.

– Ха-ха, – победно произносит Анук, высвобождаяперепачканные землей губы из-под моего перепачканного землей подбородка. –Завтра ты его не увидишь, солнце. Спорим на мою монету, что не увидишь?

Я молчу, тем более что монета безнадежно утеряна.

Судя по всему, Анук не очень-то грустит по ней, остатоквечера она проводит с жестяной коробкой из-под чая, которую совсем недавнонашла на чердаке; у Анук удивительная способность доставать из ниоткуда самыеудивительные вещи на свете. По бокам коробки порхают не виданные нами птицы(Анук утверждает, что это лирохвосты, но разве можно верить Анук?); аоблупленную крышку украшает самая настоящая карта с розой ветров в левомверхнем углу. На карте есть все, что нравится Анук: горы, пустыня и тонкие нитирек. Для океана места уже не хватило, и это по-настоящему огорчает Анук. Но ненастолько, чтобы забыть о споре на винограднике.