Я почти уверен. Почти уверен.

Осталось только раздавить орехи в ладони – и запах будетпойман.

– Ты узнал?..

Нет, это совсем не миндаль; я понимаю это в тот самыймомент, когда в желобе, идущем от ангара, появляется узенькая струйка. Поначалуона кажется мне черной, но только поначалу. Не встретив никаких препятствий иосвоившись в гладком желобе, струйка набирает силу и становится струей. Того жецвета, каким пропитаны камни. Все остальное дорисовывает мое воображение.Неуклюжее, неповоротливое, но вполне способное справиться с видом перерезанногогорла.

– Не узнал… Эх, ты… – Анук разочарована.

А я ненавижу, когда она разочаровывается во мне, Анук, моядевочка.

Подстегиваемый этим, я несколько дней ищу так поразившийменя запах. И в конце концов нахожу: на заброшенном подоконнике веранды, средимассы цветочных горшков, не очень-то дед следит за ними. Запах (гораздо болееслабый, чем на бойне, но тот самый, тот самый!) идет от растения с крупнымиигольчатыми листьями и такими же крупными, бледно-розовыми цветами. Тонкиелепестки больше похожи на папиросную бумагу, они легко скатываются в трубочку ипропускают свет. В тот же день я выпытываю у деда название – китайская роза.

Или гибискус.

«Гибискус» нравится мне гораздо больше, чем пошловатая«китайская роза», во всяком случае, это больше соответствует гибельному духубойни. Но идти с гибискусом к Анук не имеет смысла: наверняка она уже потерялак нему всякий интерес. Для Анук все мои открытия – вчерашний день. Даже такоеэпохальное: чья-то смерть на бойне – смерть, которую мы так и неувидели, – отдает китайской розой. Я и сам не в восторге от подобногооткрытия, что порождает очередную волну бессильной злости на Анук: без нее всеэти мыслишки никогда бы не завелись в моей голове.

Анук плевать на мою злость. Впрочем, на меня ей тоженаплевать. И на деда, который называет нас «волчатами». «Волчата» – не самоехудшее из оскорблений, летящих нам в спину, но Анук мало беспокоит, чтотворится у нее за спиной.

Ее вообще мало что беспокоит, Анук, мою девочку.

Она не ходит в школу, не ходит просто так, без всяких на топричин. И мне приходится отдуваться за двоих: каждый день, кроме воскресений.

Каждый день, кроме воскресений, я жду.

Я жду, когда закончится урок, когда закончатся уроки, когдазакончится четверть, когда закончится год. В перерывах между ожиданием яумудряюсь совсем неплохо учиться. Это вызывает ярость одноклассников и умилениеучителей: надо же, каков ты, сиамский щенок, соображаешь!.. Не меньшее умилениевызвал бы у них лосось на нересте, если бы вдруг заговорил.

Со мной тоже заговаривают; но исключительно для того, чтобыпригвоздить к парте набившим оскомину вопросом: «Это правда, что твоя сестра –сумасшедшая?» Ответить на него положительно означало бы предать Анук.

Я не могу предать Анук. Я – трусливый, никчемный братец – немогу предать Анук. И получаю за это по полной. В дальнем углу школьного двора,у глухой стены, заросшей репейником и всегда влажной пастушьей сумкой. Странно,но череп мой оказывается не таким уж мягким, он вполне достойно отражает ударынескольких пар ботинок. Я почти не защищаюсь, я впадаю в оцепенение, в котором,однако, есть место для репейника, пастушьей сумки, мелкой гальки, осколковстекла; насекомых с раздвоенным хвостом, похожим на садовый секатор, –медведки, вот как они называются. Масса запахов ворочается вокруг меня, массазапахов проникает сквозь кожу – но ровно до того момента, пока их не перешибаетодин-единственный запах.

Запах моей собственной крови, сочащейся из носа.

Именно здесь меня и поджидает главное унижение, главноеразочарование: моя кровь пахнет только кровью. Кровью и больше ничем: ниминдалем, ни ванилью, ни смородиной, ни гибискусом. Анук умерла бы со смеху.Или влепила бы мне что-нибудь похожее на: «Я так и знала, ничего интересного втебе нет»…

– Я так и знала, – говорит Анук.

Я не вижу ее глаз, скорее всего, они рассеянно прыгают построчкам книги, лежащей у нее на коленях. Когда Анук не шляется поокрестностям, не отирается на бойне, не отсиживается на чердаке, ее почтивсегда можно застать здесь, на веранде, с этой чертовой поблекшей от старостикнигой в руках. Книга всегда открыта ровно посередине, и я уже успел зазубритьее название: «Ключ к герметической философии». Из всех слов мне понятно лишьодно-единственное – «ключ». И это слово как нельзя более подходит самой Анук.

Она и есть ключ. Ключ ко всему, Анук, моя девочка.

– Я таки знала, что тебе когда-нибудь расквасятфизиономию…

– Тогда спроси у меня, из-за чего…

– И спрашивать не буду. Потому что ты – это ты.

– Нет. Потому что ты – это ты. Дура дурацкая,

Анук пожимает плечами. Ее нисколько не волнуют мой распухшийнос, синяк под глазом и багровая шишка на лбу. И только теперь я понимаю, чтоАнук не нужна верность, а предательство она и вовсе счастливо не заметит.

– Может, я и дура, но морду начистили тебе, –веселится Анук. – Зачем ты только ходишь туда?

– Низачем…

Она делает это ровно за секунду до того, как я решаюсь обэтом подумать: срывает цветок гибискуса и мнет его в пальцах. А потом бросаетсморщенные лепестки в книгу и с шумом захлопывает ее.

– Ты и читать-то не умеешь!– наконец-то выпаливаю ядавно заготовленную фразу. – И вообще – ты сумасшедшая. Все так говорят.

– А ты? Ты тоже так говоришь?– Анук совершенноспокойна.

– Нет… – почему-то страшно пугаюсь я. – Нет! Тычто…

Фиалковые глаза смотрят на меня. Нет, не так: фиалковыеглаза смотрят сквозь меня. И это самый рассеянный взгляд из всех рассеянныхвзглядов Анук.

– А ты скажи то же самое. Правда, скажи…

– Нет… Ты что?!.

Анук легко огибает меня, легко касается шрама на затылке иуходит – унося с собой запах гибискуса. И все остальные запахи заодно. Нет, нетак: запахи устремляются за ней, подобно отаре глупых овец, устремляющихся завожаком. Потом, не догнав Анук, они все же возвращаются – нехотя, хромая на обеноги, ворча и ругаясь. И мне на долю секунды кажется, что они грызутся междусобой за право обладать Анук, за право присвоить ее себе. И мне на долю секундыкажется, что за право присвоить ее себе я и сам отдал бы все на свете.

Но обладать Анук невозможно, как невозможно больше терпетьиздевательства одноклассников и запах собственной крови, удручающеоднообразный. Все меняется в тот день, когда я, сжав зубы, следую совету Анук.

– У нее и правда не все дома, и кончит она в психушке.Капитуляция происходит все там же, у навязшей на зубах стены – в дальнем углушкольного двора. Она вовсе не выглядит унизительной, к тому же условия, накоторых отныне существует побежденная сторона, можно назвать идеальными: яперестаю быть изгоем. Я становлюсь таким, как все. Таким, как все.