Что уж тут поделать – либо ты выбираешь Анук, либо тывыбираешь все остальное.

Выбрав остальное, я сразу же получаю свору приятелей; футболна пустыре – у западной оконечности поселка; казаков-разбойников в роще изпиний – у южной оконечности поселка. Я получаю право подкладывать кнопки настулья, натирать доску воском, курить в туалете, измерять линейкой член,мочиться на географические карты (это получается у меня лучше всего, подальности струи и точности попадания мне нет равных).

Я больше не думаю о запахах, я больше не вспоминаю об«Arsmoriendi», вернее – я стараюсь не думать и не вспоминать. И у меня почтиполучается. Почти – но только до тех пор, пока я не натыкаюсь на Анук. Именнотак: на Анук я могу только наткнуться. Мы не видимся днями, иногда – неделями,хотя по-прежнему спим в одной комнате. Я не знаю (теперь уже не знаю), чтоснится Анук. Мои же сны больше похожи на кошмары, они всегда начинаются изаканчиваются одинаково: с чайной жестянки, украшенной лирохвостами. Иногда ясижу в ней – в позе зародыша, скрючившись, сгорбившись, свернувшись в тугуюпетлю. Иногда я разбиваю лоб о тонкие стенки: в кошмарах они вовсе не кажутсятонкими и сложены из тех же красноватых камней, что и бойня. Иногда я пытаюсьпопасть в жестянку, но крышка не поддается, а роза ветров в левом верхнем углупричудливо меняет очертания: ее лучи становятся похожи на лезвие дедова ножа. Ия знаю, знаю, куда нацелено лезвие!.. По лабиринтам кошмаров я брожу в полномодиночестве – в полном одиночестве, среди вещей, значение которых мненепонятно. Но все они как-то связаны с Анук. Или со снами самой Анук… Ну да,это вещи из снов Анук, они просачиваются в мои кошмары сквозь узкую щель шрамана затылке. Жаль, что я понимаю это слишком поздно. Я понимаю это лишь тогда,когда Анук исчезает.

Она умеет исчезать, как никто, – Анук, моя девочка.

Я смутно помню день, из которого исчезает Анук. Он теряетсяв засаленной колоде таких же дней: трефовая десятка – мы с моим дружком Недаромс упоением дрочим в пиниевой роще на невесть как попавший в наши края журнал«Плейбой» (Нодар погибнет чуть позже, на войне, в которой потонул и нашпоселок, – но это совсем другая карта). Семерка пик – я на спор целуютолстуху Мириам, дочку директрисы (и по совместительству – химички), я целую ееи даже не получаю за это по морде. Бубновый валет – нашего историка (и посовместительству преподавателя физкультуры), светлоглазого красавца Тельмана,находят повесившимся в собственном сарае; веревка перекинута через толстуюбалку, на которой сидят нахохлившиеся куры…

И, наконец, дама червей.

Дама червей – день, из которого исчезает Анук. Хотя дляэтого события больше подошел бы джокер. Тот самый, его вытянул напоследокДиллинджер – за несколько десятилетий до рождения Анук…

Я понимаю, что ее больше нет, когда возвращаюсь домой: всумерках, насквозь пропитанных инжиром, туманом и козьим молоком. Дом выглядиткак обычно, сад выглядит как обычно, – необычной кажется лишь навалившаясяна меня странная пустота. Она приходит ниоткуда и сосет, сосет мне сердце. Ябессильно опускаюсь на ступеньки веранды и прижимаю ладонь к шраму на затылке.От него-то – горящего, растерянного – я и узнаю: Анук больше нет.

Анук больше нет, она ушла, она бросила меня – оставила,покинула.

Она не взяла из Дома, в котором прожила неполных шестнадцатьлет, ровным счетом ничего. Или – почти ничего: старый свитер, шерстяная юбка и«Ключ к герметической философии» не в счет. Спустя пару дней я обнаруживаюпропажу дедова ножа, сверчки и раковины так и не смогли расстаться с Анук. Но,в конце концов, она имеет право на этот нож, что уж тут поделаешь…

Исчезновение сумасшедшей Анук занимает умы жителей поселкагораздо меньшее время, чем самоубийство Тельмана, – всего-то пару месяцевна стыке поздней весны и раннего лета. Ранним летом появляется новая пища дляразговоров: а ну как между двумя этими событиями существует связь? Находятсядаже свидетели, которые видели Тельмана и Анук вместе: у заброшенной плотины, упиниевой рощи, у ручья при бойне. Свидетелям – слепому на один глаз Автандилу итолстухе Мириам (безответная любовь к Тельману так и не заставила ее похудеть)– верят безоговорочно. Настолько безоговорочно, что мне приходится отдуватьсяза Анук: поселковый милиционер Ваха снимает показания с меня и с деда,единственных родственников пропавшей. Все заканчивается кувшином вина – дед иВаха распивают его на веранде. Тем самым кувшином, который дед закопал в саду вдень, когда сверчки с раковинами отделили нас с Анук друг от друга. Тем самымкувшином, который должен был стоять на столе в день нашего шестнадцатилетия.

Это означает лишь одно: дед больше не верит в возвращениеАнук.

Никто не верит в возвращение Анук.

Я тоже не верю в возвращение Анук, но я, во всяком случае,знаю, что она жива. Я знаю это точно. Если бы было по-другому – шрам сиамскогобратца шепнул бы мне об этом.

Как бы то ни было, лето проходит в тоске по Анук.

Это неясная, саднящая тоска ссорит меня с Недаром: чертовсукин сын как-то проговаривается, что жалеет лишь об одном – он не трахнулАнук. Переспать с ненормальной – не самая хреновая сексуальная фантазия… Тыведь не был бы против, Гай? Дурацкий вопрос стоит моему приятелю зуба, а мне –ребра. И нам обоим – многолетней дружбы, Анук бы этого никогда не оценила.

Не оценила бы она и того факта, что (благодаря усилиямАвтандила, Мириам и завсегдатаев поселкового магазинчика, в котором оптом и врозницу отпускаются слухи) имя ее становится почти легендарным. Ей приписываютдвухлетней давности падеж скота, прошлогодний сход селевого потока в тридцатикилометрах от поселка, лунное затмение, случившееся в январе. Ей приписываютсмерть не только Тельмана, но и смерть братьев Костакисов, Яниса и Тео, хотядавно известно, что оба бесшабашных грека свалились в пропасть на своейраздолбанной старой «Татре». И даже в смерти любимой коровы слепого на одинглаз Автандила виноватой оказывается Анук.

Но исчезновение Анук имеет и свои положительные стороны: мнеперестают сниться кошмары. Мне вообще перестает что-либо сниться: пустыекоридоры снов оказываются восхитительно стерильными, в них больше нет вещейАнук, а своими я так и не успел обзавестись. Или – не смог. В любом случае,смириться с этим гораздо легче, чем с потерей самой Анук.

И я смирился, я перестал надеяться, что они вернутся – моисны, хотя все время ждал их возвращения. И они вернулись. Спустя несколько лет,когда я и думать забыл о поселке, в котором провел большую часть своей жизни. Икоторый – вместе с дедом и всеми его обитателями – оказался погребенным подруинами маленькой южной войны в маленькой южной республике.

Я, не задумываясь, сменил юг на север; на пару лет позже,чем это сделала Анук, – но сменил. За эти пару лет я успел прибавить вросте тринадцать сантиметров и остановился на классических ста восьмидесятипяти. Я успел нагулять мышечную массу и кубики на животе; я успел обзавестисьтошнотворно-неотразимым подбородком с ямкой, классической легкой небритостью,выгодно подчеркивающей скулы, и – своей собственной тайной. Тайна выглядитнесколько легкомысленно и вполне умещается в толстой тетради – в клетку, сдобротным коленкоровым переплетом, таких больше не выпускают. В этой тетради яклассифицирую запахи и их описания. Эта тетрадь – моя единственная, пусть ииллюзорная, связь с Анук. Справедливости ради, запаха гибискуса я больше невстречал: север беднее юга, во всяком случае, так мне кажется поначалу. Невстречал я и запаха «Arsmoriendi» (в моей тетради он занимает последнююстраницу и снабжен жирным вопросом – на эту страницу я почти не заглядываю). Невстречал, потому что не мог встретить: по прошествии стольких лет «Arsmoriendi»кажется мне страшной сказкой, рассказанной на ночь, не более. В нее нельзяповерить до конца, но и отвязаться от нее невозможно. Первые записи в тетради –наивные, больше похожие на плохие стихи – датированы югом. Север привносит вних жесткость и снабжает формулами: я учусь в химико-технологическом, Анукумерла бы со смеху.