мне такой не надо! От подобной любви только противно и тошно!» Даже только от дум «об этом» на душе у неё становилось скверно и тоскливо.

Как-то летом, возвращались они с мамой из Одессы. Ночью в поезде девочка проснулась от непривычного, тревожащего прикосновения. Она разлепила веки и в тусклом плацкартном свете увидала лицо, склонившегося над нею мужчины. Он внимательно смотрел на неё, указательным пальцем одной руки он прикрывал свой рот, как бы призывая и её к молчанию, а второй рукой гладил ей плечо, иногда, словно бы невзначай касаясь Лидочкиной чуть обозначившейся груди. Это прикосновение о б ж и г а л о! Обжигающе-сладким?! Девочка боялась пошевелиться, ещё и потому, что её вновь стало подташнивать, как тогда, от пристального созерцания «собачьей свадьбы». И сейчас, как когда-то, неудержимо захотелось рвать… Она изо всей силы ударила незнакомого дядьку по руке и толкнула в грудь. Он убежал. А девочка подхватившись побежала в туалет, и в нём, зловонном, её и вывернуло. Стоявшая в проходе пьяненькая проводница проводила её сочувствующе-понимающим взглядом. Лидочка, потрясённая, так до самого утра не смогла заснуть.

Долго потом вспоминала она его взгляд, испуганно-дрожащий, нашкодившего мальчишки, словно боялся он, что его застанут, и зададут трёпку… Лиду при этом раздирали противоречивые чувства – желания тех прикосновений и бегства от их тошнотворной сладости…

Тот мужчина был первым в череде пристававших к ней взрослых мужчин. Лиду это не переставало удивлять, она не могла понять, почему они все словно бы «липнут» к ней, маленькой? Особенным запомнился ей один.

Случилось это в трамвае, шестиклассница Лида возвращалась из музыкальной школы. Девочка стояла на задней площадке у выхода, а обернувшийся к ней высокий мужчина строил такие смешные гримасы, что девочка не могла не расхохотаться. Мужчину это как будто окрылило и он начал двигать и носом и даже ушами, то одним, то другим, а то и двумя сразу. Лидочка была в восторге! И когда он подошёл и начал расспрашивать, сколько ей лет, да в каком классе учится, да с кем живёт… то девочка охотно и без опаски отвечала, ведь наверняка он был не только смешным, но и хорошим. Когда пришла пора ей выходить, оказалось, что и дяде Гене (так он себя назвал) тоже на этой остановке.

Дальше они шли уже вместе, зимние сумерки мгновенно превратились в ночь. Дядя Гена продолжал рассказывать что-то очень весёлое, но Лиде почему-то перестало казаться это смешным. С каким-то внутренним ужасом она вдруг поняла, что вовсе он не хороший, а с т р а ш н ы й, и что необходимо прямо сейчас, как-то оторваться от него и бежать, бежать, что есть мочи… И проходя мимо каждой известной ей подворотни, связанной с проходным двором, она говорила себе: «Вот сейчас, здесь…» и… продолжала идти рядом с ним. А дядя Гена тоже, будто почуяв перемену в настроении девочки, замолчал, только продолжал рядом идти. А в какой-то момент сильно толкнул её в полутёмное парадное. Там он стал тянуть её по ступенькам вниз, ведущим в подвал. Свет от тусклой лампочки как-то сумаcшедше ярко, заплясал в его зрачках, на секунду он выпустил из руки рукав Лидиного пальто, а она изо всех сил толкнула его плечи. Он упал на ступеньки навзничь головой вниз.

Когда девочка прибежала домой, она долго ещё продолжала слышать частые удары своего перепуганного сердца и радовалась им, понимая, что избежала смертельной опасности…

Она перестала быть доверчивой, и уже не считала всех этих мужчин – хорошими людьми, хоть каждый из них и пытался представиться ей таковым. Она была уже осведомлена об угрозе, от них исходящей, правда изредка будто бы жалела их, считая «больными», «психически больными». Во всех «них» было одно о б щ е е, её поражавшее – это испуганное выражение лица, словно у детей, которые знают, что занимаются запретным, за что их будут и ругать, и наказывать, сильно наказывать… Отсюда были их дрожащие руки, трясущиеся губы, у многих слюни в уголках рта, взгляд загнанной зверушки, желание скрыться во мраке переулка, тупика, подъезда, подворотни, чердака, подвала…

Теперь она, просто увидев, избегала их. А в транспорте корчила гримасы, строила рожицы, чтобы, как считала Лида, «выглядеть пострашней», а то просто-напросто опрометью бежала…

В последних классах школы подоспела новая беда. Мама, всегда казавшаяся девочке какой-то «бесполобезвозрастной» вдруг не просто влюбилась, но начала с этим мужчиной встречаться. Они даже объявили Лиде, что собираются законно оформить свои отношения. Всё бы ничего, может быть девочка и пережила бы мамину «измену» молча. Если бы не то, как этот мамин «жених» смотрел на неё, на Лиду!

Не с кем об этом было поделиться, и Лида с тяжёлой душой обо всём рассказала отцу. Перед тем как поведать ему, она сделала несколько попыток обговорить с матерью эту ситуацию. Но та в угаре своего позднего «счастья» плохо слыхала дочь, вернее ничего не услышала из того, что Лидочка хотела донести до неё.

После разговора с бывшим мужем мама будто бы враз постарела, и девушка уже жалела, что порушила материнскую любовь. Долгими вечерами частенько сидели они рядом, прижавшись друг к другу, и тихонько, не объясняясь, плакали.

Стала Лида студенткой театрального института, и тут определилось её амплуа – травести! Она почти ежедневно вспоминала строки из французского стихотворения «Травести»:

«Я – то, что вы хотите

Я – то о чём вы думаете

Я ваша раненая любовь

Ваша исчезнувшая молодость

Я – ваши тайные желания

И ваша скрытая ненависть

Я – секс, лишённый тайны

Я – воплощение насилия

Вы продадите душу ради того

Чтобы уснуть в моих объятиях,

Вы покинете своих любимых ради того

Чтобы уйти со мной

Не называйте меня «мадам»

Не зная кто я на самом деле

Я не женщина

Я – травести!

Травести ваших тел

Травести ваших душ

Травести ваших мечтаний

Травести вашей любви

Я – то, что вы хотите

Я – то, о чём вы думаете…

Повторяла она, содрогаясь, при погружении в топкость этих слов.

«Вечная» девочка, девушка, подросток. Беатриче в Гольдониевском спектакле «Слуга двух господ», Тильтиль и Митиль в Метерлинковской «Синей птице», шекспировские комедии и трагедии… Спектакли делали Лиду счастливой, она и в самом деле п р о