бабы с металлическими зубами, этой/этого, как называли их в ГУЛАГе – кобла?» – вспомнилось ей вычитанное из литературы слово. И тут она быстро побежала в уборную, где выблевала всё, будто очищаясь от какой-то внутренней скверны…

Её проконсультировал больничный терапевт, признав какую-то желудочно-кишечную инфекцию. На несколько дней её отправили в «изолятор», где обычно содержали либо больных гриппом, либо какими-то ещё инфекциями. Там, одна, остальные койки пустовали, Лида дала волю слезам, переходящим в рыдания и в истерический, сотрясавший её смех, и начала избивать себя. В основном целилась в грудь, в низ живота, исцарапывала ногтями внутреннюю поверхность бёдер…

Пришедшая в выходные навестить её мать не узнала в измождённой женщине с синяками на лице и по всему телу своей хорошенькой Лидочки. Плакали они вдвоём, мать с дочерью.

Когда Лидочка наконец поведала врачессе о своих ощущениях, та только охнула: «Что ж вы раньше-то не сказали! У вас же явное побочное действие препарата – оно проявляется в повышенном либидо!» Это медицинское заключение хоть немного успокоило Лиду и даже в каком-то, теперь уже нестрашном, свете, представала перед её взором та лесбийская сцена. «Как, оказывается, просто оправдать себя, свою слабость, своё влечение, всё это сексуальное, химически-биохимически обусловленное», – неосуждающе, а себя жалеючи думала Лида.

Много чего поузнавала Лида в психушке. На прогулках раззнакомившись с самыми разными людьми, девушка была поражена потрясающим жизненным «разнообразием» пациентов психушки! Она ведь знала-то только среду театрального коллектива Дворца пионеров, потом театрального училища и театра, то есть практически о д н у.

Так, разговорившись с пожилым психохроником, она была сражена тем, что он хвалил больницу!

– Как, – закричала Лида, – вам может нравиться здесь? Мы ведь гуляем с вами только во внутреннем дворике. Мы даже не можем по собственному желанию никуда выйти. Чем это не тюрьма? Ограничение в передвижении – одна из фундаментальных человеческих несвобод! Честно, я вас не понимаю!

– Да не горячись ты так, – усмехнулся пожилой мужчина, – я вот знаешь, когда-то ФЗО закончил, ну такое фабрично-заводское обучение. Потом на заводе работал, где грохот, где не слышат не то что друг друга, а себя не слышат, чего, т а м, внутри себя не услышишь. И ты, будто придаток к станку. После смены, ничего кроме стакана, уже и не хочешь. Только после того, как заглотнул сто пятьдесят, к своему, к человеческому себе возвращаешься. Вот так, вот где ужас – когда тебя нету, неетуу – повторил он на распев.

– Я вас понимаю, Виктор Павлович, – вдруг неожиданно для себя проговорила Лида, чувствуя какое-то сродство к этому уже почти старому человеку, – со мною, в театре, это тоже часто происходило. Ну, когда я из роли, отыгранной роли в о з в р а щ а л а с ь к себе. Мне иногда страшно становилось: «Где я? Не потеряла ли я себя? А вдруг я при в с т р е ч е себя не узнаю? И тогда вставал уж совсем ужасающий вопрос – «Кто я?»

– Во-во, и я о том же, – подхватил Виктор Павлович.

– Но я думала, что это касается только актёрской профессии, такой режиссёр был, кино снимал – Андрей Тарковский, так он вообще актёров за людей как бы не считал. Нет, – махнула рукой Лида, – не в смысле, что кого-то эксплуатировал, или что-то нехорошее, по отношению к актёру ли, актрисе допускал, нет. Просто он считал актёров, вроде как бы не совсем людьми, а неким «резервуаром», неким «сосудом, который можно наполнить любым содержимым, получить любую “форму”». И чем более огромен «сосуд», чем более громадные размеры принимает, тем более талантлив тот или иной актёр…

– Ох, Лида, ты ж себе в полной мере не представляешь, что такое завод! Я как проработал там десятилетия, как пил после работы каждый день, уж не понимая ничегошеньки, как себя «потерял», и уж не помнил, ни «кто я», ни «где я», только зелёненьких человечков, не человечков, а чёртиков видел. Меня ж в больницу сюда и привезли, думали, что «белка»…

– Что, что? – не поняла Лида.

– Да, «белая горячка», пояснил мужчина, – я ж тоже бы так считал, да здесь я и з а д у м а л с я и вот, по сей день думаю. И вот, что тебе, мила девица, скажу. Эта, как ты считаешь психушка – просто р а й, по сравнению с заводом. Однозначно прекрасное место, – впадая в привычную задумчивость, сказал на прощанье Виктор Павлович.

К тому ж, оказалось, что в психушке особенно много творческих людей проживало, с некоторыми Лидочка свела и близкое знакомство, особенно с поэтами и художниками. Она стала собирать их рисунки и эскизы, записывать стихотворения, безыскусные, но искренние. А одно понравилось ей настолько, что она своей актёрской памятью быстро его запомнила и часто позже читала своим знакомым:

«Сам себе герой

Сам себе чужой

Вечно сам не свой

Кто же я такой?

Веду я с тенью бой,

Иду я на убой

Какой-то не такой

Мой мир для всех пустой

Пустые все слова

И крýгом голова

Забыла вся братва

Обугленного льва

Сколько депрессий нужно отдать

За каждую каплю полученных знаний

Здесь никто не поймёт

Сугубо личных твоих переживаний

Просыпается

Поднимается

Идёт

Спотыкается

Поднимается

Утирается

Вновь спотыкается

Поднимается

Плюнул. Домой возвращается

Этот кошмар сотни раз

Повторяется

Пытки судьбы

Всё не прекращаются

Жертва стихов вовсе не просыпается

Сбылась мечта и петля

Разрушается

Разрывается

Многое в психушке увидала Лида воочию: как санитары били больного попрошайку, как «фиксировали» по неписаным законам отделения, как пользовался этот же персонал своей, пожалуй, безграничной властью, над больными…

Попрошайка Андрейка, он сам себя так называл, никогда не был сытым. Ему, крепкому парню не хватало скудного больничного рациона. Да к тому же был он одиноким, родители где-то на Урале жили, никто к нему и не ходил. Вот он и пользовался любым приходом родственников, к кому бы то ни было из больных, чтоб выпросить у них. А просил-то он всего-навсего – х л е б а! И за это его младший медперсонал бил нещадно, иногда казалось, что смертным боем…

Лида бывало ему говорила: «Андрейка, пожалуйста, не просите, Бога ради! Они ж