Вечером мы вернулись домой, и мама вновь замурлыкала песенку, пока готовила пасту с сыром и черным перцем — шикарный ужин. Я украдкой смотрел на нее из-за двери. Мне казалось, что она красивее всех женщин на свете — с прядью, которая лезет ей в глаза, и длинными волосами, заколотыми на затылке шпильками. Она была красивой, даже когда подстриглась под мальчика, и мы вшестером ужасно боялись, что папа рассердится, ведь тогда женщины с накрашенными губами, маникюром и модными стрижками считались легкомысленными. И как вы думаете, чем все закончилось? Папа ничего не заметил! Мама терла сыр и напевала: «Мы с тобою в свете луны…» Но когда пришли остальные, она замолчала: война есть война, на войне не до песен.

Пока я погружен в свои мысли, Виа делла Реджинелла наполняется людьми. И вот уже по сан-пьетрини[2] стучат каблуки, в двери бьют приклады, и раздаются лающие приказы на немецком.

— Они увозят мужчин, — мама почти кричит, но сразу понижает голос. — Я схожу к Термини[3], предупрежу отца, чтобы он не приходил домой. Здесь слишком опасно. Если его увидят, то схватят.

Она права. Беда набросилась на нас, как волк из засады, и покой предыдущих дней обернулся обманом.

— Я туда и обратно, — говорит мама, набрасывая кофту на плечи. — Оставайтесь дома, никуда не уходите!

— Можно с тобой? — решаюсь я спросить. Я ведь большой, если что — сумею ее защитить. Но она уже в другой комнате, где спят наши дяди, тети и их дети. Дверь громко хлопает. Я вздрагиваю. С немцами на улице любой звук может обернуться бедой. Мне кажется, я слышу, как мама сбегает вниз по ступенькам. Но это иллюзия: стены толстые, а ступает она легко. Я подхожу к окну и смотрю на улицу.

Дождь все идет, Виа делла Реджинелла почти погрузилась в темноту. Немногочисленных фонарей не хватает, чтобы осветить ее, земля мокрая и скользкая. У входа в дом Сеттимии стоят солдаты с бумагами в руках.

«Списки!» — догадываюсь я, и меня охватывает бешенство.

Несколько недель назад немцы потребовали у нас, евреев римского гетто, пятьдесят килограммов золота, что-то вроде выкупа, за что обещали оставить нас в покое. Подполковник Капплер[4] — он сейчас командует в Риме — заявил, что, если мы не заплатим, они заберут двести мужчин из семей, чьи фамилии в списке, и отвезут их в Германию на фронт сражаться с русскими и умирать. Пятьдесят килограммов золота за один день? Да где это видано? Откуда взяться такому богатству, когда вокруг такая нищета? И тем не менее все принялись за дело, несли цепочки, браслеты, кольца… Даже католики нам помогли, они сказали, что бесчеловечно назначать цену за жизнь. В итоге все получилось: мы собрали и отдали немцам золото. Чего же им надо теперь?

Мама выходит из подъезда, прижимаясь к стене, и соскальзывает в темноту. Она молодец: двигается как тень, и никто ее не замечает. Я слежу за ней, и у меня часто бьется сердце. На Черепашьей площади[5] полно солдат, у одних в руках бумаги, у других — только винтовки, направленные на несчастных, которых они выволокли на улицу. Несмотря на страх, те требуют объяснений: «Что вам от нас надо? Зачем мы вам? Что…»

Немцы даже не думают отвечать, толкаются, подгоняют жестами («Быстро!», «Давай!»), тащат людей к грузовику — мне из окна видна часть кузова. Другие, с дубинками в руках, бьют витрины, выбивают двери, пытаются вырвать рамы.

По крышам скользят тени людей, которые пытаются спрятаться или убежать. Две женщины прыгают из окна прямо во двор. Они что, с ума сошли? Так и убиться недолго!

Мама шагает спокойно, не медленно и не быстро. К счастью, немцы ее не замечают. Когда она добирается до улицы, которая ведет к площади Торре-Арджентина, я вновь могу дышать.

— Надо одеться, — говорит Бетта, и мы подчиняемся.

В темноте она одевает и малышку Джемму. Та тоже почувствовала опасность и ведет себя тихо как мышь. Я надеваю кофту, брюки, носки. Иногда зимой ноги у меня становятся фиолетовыми от холода, но мне наплевать.

— Куда вы нас везете? — кричит женщина на улице.

Я бегу к окну. Она молода, на руках у нее ребенок. Уже слишком темно, и я не узнаю ее, она упирается и не хочет идти. Солдат сильно толкает ее, женщина падает, младенец плачет, солдат берет его за шею и грозит ударить о стену. Она вскакивает на ноги и хватает ребенка:

— Не бойся, — бормочет она, — ну же, моя радость, ш-ш-ш…

Остальные закидывают немцев вопросами, те не понимают по-итальянски и злятся, что их никто не слушается. Один мужчина, все еще в пижаме, берется переводить:

— Они говорят, что отвезут мужчин в рабочие лагеря, а женщин — прислуживать у них дома. Старики и больные тоже должны ехать, потому что в лагере есть медпункт и их вылечат… — Он замолкает на мгновение, слушает слова офицера. — Говорят, это временно, пока они не выиграют войну, потом мы сможем вернуться к прежней жизни.

Ложь от начала до конца, но все стараются поверить в нее хотя бы на мгновение.

Нашу дверь никто не вышибает, никто не приказывает нам собирать вещи и выходить.

— Может, нас нет в списке, — шепчу я.

Бетта подходит ко мне и тоже смотрит на улицу.

— Может быть, — отвечает она тихо. — Все равно дождемся маму и сбежим отсюда.

Остальные снова улеглись в кровати, Бетта рядом с Джеммой. А я все стою, прячусь за ставнями, мысленно следую за мамой: от Черепашьей площади, по Виа Паганика, она уже наверняка дошла до Торре-Арджентина и села на автобус до вокзала.

— Запомни, автобус называется «М — Б», — сказала мама, когда впервые отправила меня на вокзал Термини одного. — Наверху на нем должно быть написано «М — Б», это значит «Макао — Борго»[6].

Я сразу усвоил, что «М — Б» значит «Макао — Борго» и что автобус с такой надписью отходит от Термини и идет к Ватикану.

Минуты текут, мамы все нет. Наверное, она пройдет не через Черепашью площадь, где полным-полно немцев, а со стороны портика Октавии. Я встаю на цыпочки, чтобы увидеть улицу как можно дальше, но там только эсэсовцы и группы шагающих людей.

Часы на комоде показывают 5:25. Снаружи еще темно, дождь все идет, каски блестят от воды, дети плачут и зовут матерей, а солдаты злятся и кричат все громче.

Я словно внутри ночного кошмара. Вчера еще казалось, что мы в безопасности, мы верили слову