ни звука. В доме нас двадцать человек, но ничего не слышно. Страх затыкает рот. Или же люди говорят так тихо, что словам не хватает сил долететь до нас.

Ужасно вот так ждать у окна. Время вообще не движется. Помню, как однажды опоздал домой и получил от мамы страшный нагоняй. Она ругалась, но я не понимал почему, я же не до ночи гулял! «Я тебя уже два часа жду!» — она была в ярости. Не так уж и много, думал я… А вот теперь, когда каждая минута тянется сто лет, я ее понимаю.

Там, внизу, солдаты обозлились. Может, приехали начальники, и солдатам надо не ударить в грязь лицом перед ними, поэтому они кричат еще громче и толкают людей прикладами. На земле разбросаны обрывки бумаги, черепки, лежит игрушка — кажется, кукла, мне сверху плохо видно — и сломанный зонтик. Дождь наполняет лужи. Я думаю о маме, у нее нет зонтика. Если она не придет немедленно и не согреется, то подхватит воспаление легких.

— Мануэ, — зовет Бетта, — мамы не видно?

Я качаю головой. Немного высовываюсь, и тут вдруг…

— Вон она! — сердце стучит от волнения. Осторожно, Джинотта, осторожно!

Она идет спокойно, как ни в чем не бывало, словно возвращается с рынка. Пересекает площадь, доходит до Виа делла Реджинелла — и тут солдат преграждает ей дорогу и хватает за руку. Она вырывается, но солдат сильнее. Он тащит маму в грузовик.

— Мама! — кричу я. — Мама-а-а-а!

Я отталкиваю сестру, которая старается меня удержать, бегу на улицу, слетаю по лестнице, распихивая попадающихся по пути людей, и подбегаю к грузовику.

Я вижу маму, ее охраняет немец.

— Беги, — говорит она сквозь зубы, не глядя на меня. — Спасайся!

Я трясу головой, стою как истукан и смотрю на нее и солдата.

— Беги! — На мамином лице боль и гнев. Она жестом велит мне уносить ноги. — Кому говорят!

Но немец уже схватил меня за руку и забросил в кузов.

Мама просто вне себя, она смотрит на свою подругу Сеттимию, которую тоже взяли вместе с матерью и сестрами, и ворчит:

— Нет, вы только посмотрите, ему надо было залезть в самое пекло… А я ему говорила… — Она поворачивается ко мне. — Я же тебе говорила… говорила… тебе следовало сидеть дома и не высовываться!

Рядом с ней женщина кормит младенца грудью. Немец, который меня схватил, смотрит на нее, она замечает его взгляд и укрывается платком. Мама не сдается, она поворачивается к солдату:

— Нихт юд, нихт юд! — говорит она, указывая на меня. Он не еврей, он не еврей.

Солдат ей не верит: он смотрит на меня, потом на нее, видит, что мы похожи, и велит ей замолчать. У него в руках винтовка, и меня пробирает дрожь от мысли, что он может выстрелить в маму. Она успокаивается, только продолжает ворчать себе под нос: «Нет, ему надо было, чтоб его схватили… я же говорила ему… говорила…» — она не смотрит на меня, делает вид, что мы незнакомы.

Вдруг со стороны Виа деи Фунари доносится ужасный шум. Кто-то зовет немца, который нас сторожит, он поворачивается, и мама — уж не знаю, как ей удалось, — выталкивает меня из грузовика.

И вот я на площади, запруженной солдатами, а в голове только мамин голос: «Беги!»

Я не оборачиваюсь, но чувствую спиной ее взгляд, он принуждает: «Ну же, беги, спасайся!» На сей раз я подчиняюсь, хотя бы просто чтобы ее не злить. О возвращении домой не может быть и речи: мне пришлось бы пройти мимо грузовика и поймавшего меня солдата, тогда бы все пропало. Я во всей этой суматохе иду спокойно, чтобы не бросаться в глаза. Руки в карманах, плечи опущены, взгляд вниз. По спине течет пот вперемешку с дождем, ботинки полны воды, и холод от щиколоток доходит до сердца. Я иду, смотрю под ноги — и сворачиваю в узкую полутемную Виа ди Сант-Амброджо.

Немцы у меня за спиной собирают в группы людей с других улиц. Я иду как ни в чем ни бывало, словно отправился за молоком. Сердце бьется в горле, голова опущена, руки в карманах. Я иду вдоль стены, как мама. Из открытых окон доносятся голоса и крики. Приказы пошевеливаться, звон разбитого стекла, слышно, как вилки и ложки падают на пол, как выбивают прикладом двери.

Виа ди Сант-Амброджо полупустая, да, солдаты есть, но они заняты: вытаскивают людей из домов и не обращают на меня внимания.

— Raus![10] — кричат они. — Raus!

Я ускоряю шаг. Прохожу мимо дома Анны, подруги Бетты, она любит меня как брата. Окна распахнуты, никого нет, я представляю ее в руках эсэсовцев, и сердце начинает болеть еще сильнее.

«Беги! Спасайся!» — снова звучит в голове мамин голос.

Я иду не оборачиваясь. Вдруг меньше чем в десяти метрах впереди — солдат с автоматом. Я пячусь как рак, скольжу вдоль стены, пока не нахожу нишу, и укрываюсь там не дыша. Мы недалеко от дома Эрминии, у них есть корова. Когда получается, мама отправляет меня к ним за молоком с парой чентезимо и бутылкой. Корова не спит и громко мычит, словно понимает, что с нами случилась беда. Немец останавливается и прислушивается. Наверное, он удивлен, что в городском доме может жить настоящая корова. Я весь вспотел, втянул живот, закрыл глаза и повторяю имя мамы: «Джинотта, Джинотта, Джинотта» — произношу его как молитву.

Солдат проходит мимо. Я жду, пока он совсем уйдет, потом выбираюсь из укрытия и продолжаю путь по улице, слишком узкой и поэтому небезопасной.

Перед портиком Октавии собралась еще одна толпа, слышны громкие голоса, звучат имена. Рядом с античными руинами стоит второй грузовик с большим кузовом, куда грузят целые семьи.

Я не знаю, скольким сейчас удается бежать; не знаю, открыл ли какой-нибудь католик дверь, чтобы спрятать беглеца; пользуется ли кто-нибудь еще случаем исчезнуть в этой неразберихе. Я знаю только, что грузовик полон женщин, детей и стариков. Я вижу дедушку Франко, которого поднимают с коляски и швыряют в кузов, где-то там мелькают лица Анны и ее брата Луиджи… Видят ли они меня, узнают ли? Надеюсь, нет, потому что если они меня окликнут, то немцы меня схватят, и я тоже окажусь в грузовике, а этого не должно произойти, после того как мама рискнула жизнью, чтобы меня спасти.

Я продолжаю шагать. Голова опущена, руки в карманах, капли дождя стекают по волосам, лицу, спине и ногам, но я ничего не чувствую,