Итак, часом позже Фанни его ни за что не заметила бы в этомукромном уголке в самом начале Пон-Неф. Как раз там, где пешеходная дорожкасворачивает с набережной Лувра на мост, стоят на парапете два чугунных фонаря.Между ними – изгиб каменной ограды моста и полукруглая каменная скамья. Вот ужепочти год, в любую погоду, каждое утро в шесть тридцать пять (ровно в шестьподъем, пятнадцать минут на торопливое умыванье и одеванье, двадцать минуттрусцой от ее дома на углу рю де ла Бурз и рю де Колонн) Фанни замирает рядом сэтой каменной скамьей и кладет руку на парапет. Он серо-белый и в мутном светераннего утра кажется мертвенным, изрыт раковинками, оставленными временем идосужими прикосновениями все тех же туристов. Раковинки черные – Фанниповторяет про себя, что они забиты не грязью, а пылью времен. Кстати, настоящийнормальный парижанин (если, конечно, он не историк и не поэт) такимивысокопарностями не мыслит – метафора насчет пыли времен могла прийти в головутолько туристу. Ну правильно, это были слова Лорана, которого, правда, трудноназвать туристом. Но и парижанином он не был. И никакой он был на самом-то делене Лоран, это Фанни его так стала называть, чтобы не ломать язык на егоневероятном, несусветном, варварском имени…

Они впервые встретились именно здесь, возле этой каменнойскамьи, где сейчас стоял какой-то парень, перегнувшийся через парапет такнизко, что Фанни видела только его туго обтянутый сизыми джинсами зад и ноги,казавшиеся чрезмерно длинными, потому что он приподнялся на цыпочках. Какое-тодурацкое мгновение Фанни верила, что это Лоран. Но нет, конечно: незнакомец былслишком худой, слишком мелкий. И у нее слезы подкатили к глазам – потому чтоэтот тщедушный парень, нагло задравший свой зад над парапетом, занял ее святое,ее священное место, ее Мекку, куда она прибегала, словно смиренная паломница(если предположить, что паломницы, тем паче смиренные, способны бегать, а небрести, тащиться, влачиться… или что они там вообще делают в своем пути ксвятым местам), уже почти год в тщетной надежде вернуть невозвратимое.

Фанни и сама понимала, что надежда эта напрасна, глупа исмешна, однако ничего не могла с собой поделать. Отчего-то ей казалось, чтоесли Лоран решит вернуться к ней, то не приедет в ее бистро, не позвонит, неподкараулит около дома, а однажды рано утром явится сюда, на Пон-Неф, и станетподжидать ее, опершись на серо-белый мертвенный парапет и поглядывая то нанабережную Лувра, откуда должна появиться Фанни, то на другой конец моста, гдеголуби еще дремлют на голове, плечах и чрезмерно широком кружевном жабозеленого, бронзового Анри IV (ну да, памятник ему находится именно здесь, наПон-Неф, и бессмысленно искать его в любом другом месте, будь это даже садТюильри!).

Лоран придет именно сюда, потому что здесь, на этом самомместе, они с Фанни встретились год назад.

Вот таким же ранним февральским утром она стояла, низкоперегнувшись через парапет, и смотрела на куклу, которую темно-зеленая водаСены несла под мост. Кукла была роскошная – с распущенными темно-рыжимиволосами, которые вились за нею наподобие водорослей, и в длинном белом платье.У нее было ярко намалеванное лицо с наивным, блаженным выражением, как будто ейстрашно нравилось колыхаться в ледяной воде под бледным утренним полусветом,изливавшимся сквозь серые войлочные тучи. Откуда она тут могла взяться, интереснознать, если Сена пуста? Откуда свалилась? Нет в обозримом пространстве никакогосуденышка, ни яхты, ни баржи, ни плавучего ресторанчика, и даже прогулочнымкатерам «Batobus» еще рано фланировать по Сене… К примеру, происходи дело ввосемнадцатом веке, можно было бы подумать, что какая-нибудь отчаявшаяся узница(может быть, даже сама королева Мария-Антуанетта!) выбросила ее из окнаКонсьержери, чьи округлые башни, ныне объект туристических воздыханий, когда-тонаводили трепет и ужас на парижан. Однако сейчас в Консьержери не тюрьма, амузей, и некому там швыряться куклами! Наверное, куклу уронили с какого-нибудьмоста или с набережной… Хотя вообразить прохожего (даже туриста, даже японца!),который прогуливался бы с куклой в обнимку в шесть тридцать утра по мостам илинабережным Парижа, а потом бросил ее в воду, словно совершил некоежертвоприношение… Жуть какая!

И впрямь, в этом зрелище – плывущая по Сене нарядная кукла сраспущенными волосами – было нечто жуткое и в то же время завораживающее. Дотакой степени завораживающее, что Фанни не могла отвести взгляд от белойфигурки, которую течение затягивало все дальше и дальше под мост. И онанаклонялась все ниже, провожая ее глазами, как будто для нее было страшно важноувидеть, как кукла скроется под мостом: наткнется, к примеру, на каменную опоруили проскользнет мимо.

Ну вот, значит, она наклонялась ниже и ниже, и вдруг еекто-то ка-ак схватит сзади за бедра, ка-ак рванет назад, оттаскивая отпарапета! Фанни взвизгнула, обернулась, даже размахнулась, чтобы дать пощечинуобнаглевшему клошару. Отчего-то она вообразила, что на такую наглость способентолько непроспавшийся клошар, поднявшийся с одной из многочисленныхвентиляционных решеток, которые теперь все стали ночлежками клошаров, потомучто оттуда веет теплым воздухом… Канули, канули в прошлое те времена, когдабездомная нация ночевала под мостами, стараясь не оскорблять взоровдостопочтенных парижан живописным зрелищем своих лохмотьев… Однако Фанниувидела пред собой вовсе не клошара, а весьма тщательно одетого господина,который на дурном французском языке сказал:

– Извините, я испугался, что вы упадете прямо в воду.

На вид ему было лет сорок, а может, сорок пять. «Моложеменя», – привычно отметила Фанни и привычно огорчилась, что с некоторых пор всепривлекательные мужчины вдруг сделались моложе ее. Он был среднего роста, стемными волосами и холодноватыми серыми глазами (неотразимое сочетание дляФанни, которая терпеть не могла однообразия типа: светлые глаза – светлыеволосы, темные глаза – темные волосы, прощая это последнее сочетание толькосамой себе), со свежим румяным лицом и не то смущенной, не то дерзкой улыбкой.Фанни мгновенно оценила элегантную куртку от «Барбери», распахнутую чрезмерношироко для столь сумрачного и столь раннего утра – с явным намерениемпродемонстрировать щеголеватый пуловер из настоящего кашемира… Бог знает отчегоей вспомнился ехидный диалог из Дюма: «На нем все новое, он одет с иголочки…Вот именно, у этого господина такой вид, словно он впервые оделся!»

Оба они, Фанни и этот господин, спустя всего лишь год снебольшим станут сообщниками в убийстве, но пока, разумеется, они об этом дажене подозревают. Нет, непосредственно своих рук кровью они не обагрят. Однакороли в предстоящей трагедии сыграют отнюдь не второстепенные, и если бы тоубийство, которому еще предстоит совершиться, когда-нибудь стало предметомсудебного разбирательства (а это не произойдет, оно так и останетсянераскрытым), то и Фанни, и этот тщательно одетый сорокапятилетний господинбыли бы названы сообщниками убийцы и подстрекателями его. То есть тожезаслуживали бы наказания. Но их минует чаша сия…