не видела, чтобы он проверял свой телефон. Он заметил, что я нарушила обещание?

— Нет, идиотка, он расстроен, потому что его мать только что превратилась в пепел. Очнись.

Я проталкиваюсь между скамьей и тетей Джульеттой и иду за ним. Папа тоже вскочил со своего места, на его лице выражение благородного сдержанного беспокойства, свойственное ему в любой ситуации: от разбитого яйца, обнаруженного в упаковке, до лечения больных с тяжелыми ожогами.

— Все в порядке, я побуду с ним, — бормочу я, проходя мимо. — Останься с гостями.

— Ты замечательная старшая сестра.

Его рука мягко ложится мне на плечо.

Я ничего не отвечаю. Аппликаторы за ушами и на шее такие горячие, что почти обжигают меня.

Полуденное солнце снаружи заставляет меня щуриться. Надгробия, деревья и ограды у церкви становятся размытым пятном. Я оглядываюсь.

— Чарли? — зову я. — Чак-весельчак?

— Не называй меня так, — раздается голос за дверью. По крайней мере, так мне послышалось. Из-за всхлипов это звучало как «Н-не н-назы-в-вай м-меня т-а-а».

— Как скажешь, Чакминатор.

Я толкаю закрытую дверь и вижу его: шипы ирокеза, которые он дергал, растрепались, тушь залила весь воротник белой рубашки.

— Чакминатор? Что это такое?

— Без понятия, Чак-чак-чаком-зачавкал, я только что придумала.

Он фыркает сквозь слезы, и на секунду мне показалось, что он вот-вот улыбнется.

— П-п-просто, — начинает он, но очередное рыдание душит его.

— Эй-эй, я понимаю. Понимаю.

Я притягиваю его к себе и обнимаю, чувствуя, как его худенькая грудь расширяется и сжимается. Очередной его всхлип как ножом по сердцу. Невыносимо слышать, как он страдает, просто невыносимо, но — отвратительная мысль, которую я не могу от себя отогнать, — кажется, я завидую ему.

Ирония в том, что из Чарли вышел бы потрясающий стример. Он так ярко все чувствует. Мое горе, напротив, свисает надо мной, как пианино на потрепанной веревке.

— Все в порядке, — говорю я ему, — все в порядке.

— Не-не-не… — начинает он.

— Да, согласна, не в порядке, — признаю я. — До порядка как до другой галактики. Если бы «порядок» был звездой, его свет дошел бы до нас только несколько десятилетий спустя. Но, увы, ничего не поделаешь, и я здесь, с тобой, обещаю, я не оставлю тебя одного. Хорошо?

Он крепче прижимается ко мне, уткнувшись лицом в плечо. Через некоторое время его хватка ослабевает, и я отпускаю его. Он глотает слезы, улыбаясь мне сквозь веснушки. Чарли похож на миниатюрную копию нашего отца. Вылитый папа в этом возрасте — все так говорят. Люди всегда говорят что-то подобное про мальчиков.

Конечно, четырнадцатилетний папа никогда бы не вышел из дома с таким толстым слоем штукатурки, которой хватило бы на месяц Большому Московскому цирку.

— Как ты умудрился испачкать тушью ухо? — спрашиваю я его, вытирая пятно краем своего рукава.

— А по-моему, тушь для ушей могла бы стать хитом, — он позирует, изображая вокруг лица рамку из ладоней. — Дэни говорит, у меня очень сексуальные уши.

— Пожалуйста, держи фетиши своей девушки при себе.

Он шмыгает носом и ухмыляется. Протягивает мне руку, и мы сцепляем пальцы.

— Спасибо, сестренка.

— Для этого я и нужна.

— Я знаю, потому и… — он затихает.

— Чарли? — обращаюсь я к нему, но он не отвечает.

Он все еще улыбается, но я замечаю, что он больше не смотрит на меня. Он глядит через мое плечо, и его рука сжимает мою так сильно, что хрустят костяшки пальцев.

— Что? — спрашивает он не сердито, а озадаченно, и это еще хуже. — Что они тут делают?

Я поворачиваюсь туда, куда он смотрит, и чувствую, как сердце уходит в пятки.

Их примерно триста, может быть, даже четыреста. Большинство из них в белых футболках с небрежным рисунком птицы. Небрежным — потому что шестнадцатилетняя девочка, которая сделала этот набросок углем, была так расстроена, что ее рука металась по всему рисунку. Честно говоря, меня не стоит упрекать за дрянную работу: в тот день мы узнали, что болезнь мамы неоперабельна.

Из-за этой футболки и одинаковой стрижки — короткого «бокса», как у меня, для более плотного прилегания аппликаторов — они все были похожи на заключенных одной и той же готической тюрьмы. У многих из них были темные круги под глазами. Я не удивилась. Эта шайка — основной костяк подписчиков, они следят за всем, что я выпускаю с прошлого четверга, а это значит, в последнее время спали они мало.

— Эми! — кричит щуплый мальчик в первом ряду. — Что же нам теперь делать?

Я освобождаюсь от хватки Чарли и иду к ним. Я испытываю легкий ужас. Меня бесит, что они здесь, и я вдруг осознаю, что все еще нахожусь в режиме трансляции, поэтому они знают, что я чувствую. Кажется, никого из них это не волнует, если они вообще заметили. Они смотрят на меня с надеждой.

— Что теперь? — снова спрашивает мальчик, когда я подхожу к ограде. Он такой высокий, что кажется, будто согнется на ветру. — Что же нам теперь делать?

Я беспомощно развожу руками:

— Если бы я знала.

— Но… — он запинается. — Но… — похоже, он не знает, как закончить фразу.

Я смотрю на остальных: многие из них плачут или плакали не так давно и шокированно смотрят покрасневшими глазами на меня или сквозь меня.

«Вы знали, чем все закончится, — хочется мне сказать. — Я никогда не лгала вам. Я никогда не заставляла вас следить за мной, подписываться на меня. Справиться как-нибудь самостоятельно — вот что я должна сделать».

Я хочу быть сдержанной, но не могу, потому что — в какой-то мере — они тоже потеряли маму.

— Послушайте, — начинаю я, — спасибо вам, всем вам, за…

— ВЫ, ГРЕБАНЫЕ СТЕРВЯТНИКИ!

Я резко поворачиваюсь. Тетя Джульетта идет к воротам церкви, размахивая над головой своей сумкой, словно средневековой цепной булавой. (Я как-то несла ее сумку и знаю, что та может быть страшным оружием. Она весит как детеныш слона.) Папа, покачиваясь, идет за ней следом.

— Для вас нет ничего святого? — кричит она. — Господи, это же церковь, вы, злобные проходимцы, проявите уважение!

— Но, Джульетта…

Моя тетя повернулась, чтобы взять под прицел оратора — маленькую пухлую девушку в очках слева от толпы.

— Кто это? Откуда ты знаешь мое имя? Кто разрешил тебе произносить его? Кто ты такая, соплячка? Это закрытые. Семейные. Похороны. — Она выплевывает каждое слово. — Вы, ничтожные туристы-паразиты. Никто не приглашал вас сюда!

— Но… при всем уважении, миссис Райс… она пригласила нас.

Я замерла. Палец высокого мальчишки указывает на меня.

— Эй, — запротестовала я, — неправда. Я не звала…

Но я так и не договорила,