– Уволь меня от лекций о добре и зле и о классовой ненависти бедных к богатым и к их образу жизни, – скривился Казарин и, взяв ее ладошку в руку, тряхнул и почти нежно объяснил: – Надюш, всякие там отношения, семья и верность одному партнеру – все это обыкновенные способы манипуляции людьми. Сказки. Нет верных людей, все гуляют на сторону, все ищут новых ощущений, нового секса, новых партнеров. Так было, есть и всегда будет. Это природа человеческая. Ну не проживают мужики с одной партнершей всю свою жизнь, ну не бывает так, и все! И женщины ищут разнообразия, только больше, чем мы, боятся все потерять и рискуют реже. А я не хочу играть в такие игры, изображать что-то из себя, усложнять свою жизнь и врать женщине, которая со мной. Я не верю в институт брака и не нуждаюсь в совместной жизни, ограничивающей мою свободу. Глупо на меня обижаться и вот так уходить, оскорбленной. Нам очень хорошо вместе, так зачем это портить.

– Я не обижаюсь, как ни странно, – погладила она его по щеке. – Мне очень больно. Такое ощущение, что сейчас сердце разлетится на куски, а внутренности вырезают тупым ножом. То, что ты делаешь с женщинами, – это обыкновенный душевный садизм и разврат. Даже все твои великосветские развращенные дамочки больше всего на свете хотят любить и жить с одним-единственным, самым родным мужчиной. И больше ничего. Они просто подыгрывают таким, как ты, делая вид, что свободны до отвращения. Так унижать женщин, как делаешь это ты, просто используя их, нельзя. – И вдруг, не удержалась, снова заплакала. – Так нельзя! Ты даже не понимаешь, что творишь. Ведь жизнь воздаст тебе за все. Жизнь обязательно воздаст. Не бывает по-другому! – Она резко смахнула слезы и распрямила плечи. – Я помолюсь за тебя, свечку в церкви за твое здравие поставлю, потому что хуже всех ты делаешь самому себе и даже не понимаешь этого. Мне тебя жаль. Ты не представляешь, что сейчас теряешь.

Развернулась, направилась в прихожую. Казарин так и не вышел ее проводить, и Надя очень хотела, чтобы не вышел, не говорил больше ничего. Суетясь, торопливо она оделась, провозилась с ключами в замке, но справилась, открыла, выскочила за дверь и, не дожидаясь лифта, побежала по ступенькам вниз…

Она не могла сейчас ехать в метро, спуститься в толпу людей под землю было страшно – и Надя пошла пешком, не думая, куда идет, лишь бы идти и дышать. Ей казалось, что она задыхается. Она шла, шла, шла… Сколько она так протопала, Надюха не поняла. Вернулась в осознанное состояние, когда неожиданно, словно проснулась и поняла, что замерзла ужасно, и ноги гудят от усталости, она находится рядом с офисом Казарина. Девушка постояла, посмотрела на этот дом и вдруг приняла странное, спонтанное решение. Шагнув на порог, она нажала кнопку домофона.

Ее впустили сразу. Все, и в том числе охранники, привыкли, что девушка работает по вечерам и в выходные. Надюшка поднялась в офис, сняла верхнюю одежду, словно работать собралась, села за стол Ольги Павловны, подвинула к себе документы, которые сюда сама же и положила вечером и закончила перевод того, что не успела вчера. Затем сложила их аккуратной стопкой, посидела неподвижно и решительно открыла ящик стола.

Коллектив у Казарина работал небольшой – он, его зам Дружинин, главный бухгалтер Константин Иванович, его помощница, юрист Марина Анатольевна, два экономиста, секретарь Дружинина Верочка и Ольга Павловна, старший секретарь-референт, она же отвечала за отдел кадров. Кадровые документы хранили в обыкновенном сейфе в приемной. А ключ Ольга Павловна прятала чисто по-женски – поглубже в ящике стола за коробками со штампами, гербовой именной бумагой и дежурной шоколадкой, и все об этом знали.

У Надюшки странным образом что-то переключилось в голове, и она вдруг решила, что не хочет оставить даже тени воспоминания о себе в этом офисе – ничего, словно ее и не было никогда здесь. Никогда! Она достала ключ, открыла сейф, нашла среди папок свое дело, проверила остальные документы – не осталось ли чего, нашла отчетный корешок от своего билета в Китай и обратно, сунула и его в папку, закрыла сейф, убрала ключ на место, задвинула ящик и стала соображать: где еще могли остаться хоть какие-то данные о ней? В компьютере? Вроде нет – договор она подписывала стандартный, ее паспортные данные и имя-фамилия вносились в него от руки, ручкой, чеки ей не выписывали, а загранпаспорт для визы и билета был только у Ольги Павловны и его данные она никуда не вносила.

Значит, все? Надя встала, обошла незапертые комнаты, забрала свою кружку, осмотрелась, прощаясь, сунула в сумку папку с личным делом и кружку. Все!

Ах нет! Так нельзя. И она написала короткую сумбурную записку и положила ее сверху переведенных документов.

«Замечательная, дорогая Ольга Павловна! Спасибо вам за все огромное. Вы оказались правы, во всем правы. Извините, но я не хочу, чтобы тут хоть что-то осталось от меня. Простите, если вам из-за этого попадет. Прощайте и спасибо еще сотню раз. Надя».

Оделась и, прежде чем выключить свет и выйти, в последний раз осмотрела офис.

На автомате, в неосознанном состоянии, почти полностью отключившись от происходящего вокруг, Надюшка добралась до квартиры, покидала какие-то вещи в сумку, позвонила деду и предупредила, что приедет, и попросила встретить. И очень старалась держать спокойный ровный тон, разговаривая с ним, но получалось совсем плохо. Максим Кузьмич сразу же понял, что с внучкой беда, и испугался ее голоса, разволновался ужасно.

– Я в порядке, па, жива-здорова, в порядке, – неживым голосом уверяла Надя и не выдержала-таки, всхлипнула. – Мне только до тебя доехать надо. Только доехать.

– Да что с тобой, детка?! – взревел перепуганный Максим Кузьмич.

– Я приеду, па, приеду и все тебе расскажу, – всхлипывала она, – а сейчас мне лучше не говорить, а то я не выдержу.

– Я сам за тобой приеду, сейчас же! – решил дед.

– Не надо, па, поездом быстрее, мне скорее к тебе надо! – уже плакала вовсю Надюха.

– Тогда держись, держись, маленькая! – напутствовал дед. – Позвони мне с вокзала, когда в поезд сядешь, скажи, какой вагон. И держись! Раз здорова, все остальное преодолеем, Нюшенька.

Она держалась. Кое-как просипела деду номер вагона и время прибытия, а потом и отключила телефон. И старалась всю дорогу ни с кем не разговаривать. Наде казалось, что стоит открыть рот и заговорить, как из нее польются реки слез и затопят ее сознание, и тогда она уже ничего не сможет понимать и чувствовать, кроме выворачивающей все нутро боли. За двадцать минут до прибытия на станцию Надя уже стояла в тамбуре, сбежав от людей.

И прыгнула на руки к деду, встречающему ее, прижалась сильно-сильно и только тогда заплакала. А он гладил по голове, успокаивал и не спешил расспрашивать. Отвел за ручку, как маленькую, к машине, усадил, сам сел за руль, сунул бумажные платочки и бутылку воды Наде в руки, а потом вдруг прижал к своему боку, подержал так и расцеловал в голову.

– Ну, поехали? – спросил дед и подбодрил: – Ничего, дома отогреешься, я тебе плюшек напек.

– С ко-о-зьим молочком? – совсем уж по-детски всхлипнув, спросила Надюшка.