Надо установку ещё раз проверить и упаковать, — отводя виноватый взгляд, объявил Антон. И, больше для себя, добавил:

— Погуляли и хватит. Дело надо делать, господа.

По Ленинскому гулял резкий, холодный ветер, обшаривая, словно в подворотнях, укромные места с целью просквозить потравленные дешёвым винишком органы мужчин. Антон продрог. Пока парковались у института, в проходной явился Виктор. От его прежнего несобранного вида не осталось и следа — видно, заграничные дела шли в гору.

Все трое, как заговорщики, молча, заспешили в лабораторию. На этот раз напряжение и ток держались в норме.

«Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, — с облегчением отключился Антон. — Чтоб не сумел возгордиться человек»…

Не хотелось верить: этот день — последний в родных стенах. Вечером он сядет в поезд, а послезавтра будет в искомой Германии. Антон со вздохом обвёл комнату прощальным взором. Ух, ты! Сразу не заметил на стене самодельный транспарант, в центре красуется надпись:

«Эпоха Ильича!», ниже — коллаж из его фоток разных лет с подрисованными кустистыми бровями. Молодо-зелено! И эта эпоха к закату движется! Как сложится дальше — одним богам известно…

«Ира обиделась. Виталик передал, что придёт провожать только вечером. Правильно. Вчера он повёл себя, как мальчишка. А если после отъезда Константин опять начнёт её звонками терроризировать? От чего 12 лет назад ушли, к тому же сейчас вряд ли сумеют вернуться?»

Вдруг на плечо легла чья-то рука:

— Установка уже остыла, можно разбирать и упаковывать. — Виталик! — почему-то шёпотом, наклоняясь к уху, добавил:

— Маму я в обиду не дам. Что сделаю? Откажусь от их квартиры, и будем квиты.

В ответ Антон только вздохнул и потрепал его по плечу:

— Давайте пушку поаккуратнее размонтируем и необходимые для меня узлы уместим в два ящика. Надо успеть! Аврал!

Оставалась передачка для зарубежья, а вот и звонок — это о ней, так некстати, чертыхался Антон. Но приятный баритон в трубке, любезно извинясь за беспокойство, поинтересовался:

— Много ли у вас багажа?

— Нет, служебный груз мы везём отдельно, — ответил Антон, почему-то сразу успокоившись.

— Если я попрошу посылочку взять? Не беспокойтесь, это одна аккуратная сумка.

— Встретимся в 19.30 у табло на перроне, на мне будет тёмно-серое пальто, — подытожил Антон.

Бурлит и кипятится вокзальный быт, стараясь взять ноту повыше…

«Интересно, куда могла деться жена?»

Ира не задерживалась бы специально, выдерживая характер, не такая она и не та ситуация,…может, просто, трезво поразмыслив, решила мужу о своём новом положении пока не говорить? Фантастика, но на перроне оба сделали вид, что вчера ничего не произошло! Даже Виталику не поверилось, но, сообразив, он прикусил язык.

— Присядем на дорожку? — предложила Ира, ещё раз проверив чемодан и защёлкивая замки.

В парадном здании вокзала встречали делегацию, прочих пассажиров заворачивали в обход, через соседний подъезд. «А вдруг человека с посылкой не пустят — он без билета, что же тогда делать?» — подумал Антон, подходя к табло, на котором горела надпись «Потсдам».

— Вы — Антон Ильич? — вдруг обратился к нему стоявший поодаль мужчина в шляпе. Удостоверясь в утвердительном ответе, протянул, в самом деле, изящный клетчатый саквояж:

— Здесь посылка родственникам, рассчитываю на вашу скромность. Они живут в пригороде, на вокзал приехать не смогут. Окажите любезность, добравшись до места, позвоните вот по этому телефону. И за посылкой кто-нибудь приедет. Кстати, родственники — русские, но в Германии давно. С удовольствием помогут вам на первых порах. Желаю здравствовать!

Протянул визитку и приложил два пальца к шляпе. Что-то назойливо старомодное, с привкусом импортного почудилось в нём Антону.

Обычный купейный вагон для низших чинов был прицеплен к голове поезда; в «шляфвагенах» поместили делегацию. Оставив вещи, Антон вышел на перрон.

— Что вам привезти из Берлина, — стараясь казаться повеселее, произнёс он уже ставшую дежурной фразу.

— Хватит нам европейских историй, сам возвращайся, — в тон ответила Ирина и вдруг, крепко обняв, заплакала. Ещё мгновенье и, разомкнув объятия, чуть ли не силой оттолкнула его к проводнице. Пространство между дебаркадером и составом разорвалось, словно подводя черту под прошлым. Вот только под каким?

Свалилось пыльным тюфяком с потайной полки памяти так тревожно похожее:

«Сентябрь 68-го, Белорусский вокзал, Маринэ, прощальный поцелуй на перроне и заплаканный взгляд через толстое вагонное окно. И звонок сегодня утром — двадцать лет спустя».

Жаль, конечно, что не встретились с бывшим тестем! Напрягая дефицитное время, они с Ирой много чего интересного почерпнули от соседок по Ленинскому и о Дамире Павловиче, и о родных генерала. В дни размалёванного бабьего лета старушки безвылазно сидели дома, увлёкшись переработкой урожая овощей. По прихожей гуляли запахи осеннего сада. Покойную тётю Катю обе помнили хорошо и, узнав, что Антон в Польше случайно познакомился с внуком Николая Водопьянинова, страшно разволновались.

— Она всё ждала, что после войны старший брат найдётся, — произнесла, немного успокоившись, та, что помоложе, Марья Никитична. — У Даши шкатулка была со старыми фотокарточками и письмами. Перед войной Катерина навещала мать. В Москву Даша ехать отказалась, а шкатулку дочери передала. Перед тем, как тебе, Антон, появиться, Катя стала болеть и к Дамиру Павловичу переехала. Шкатулку просила отдать родственникам Коли, если сыщутся.

— А как Дамир с Катей нашли в Москве друг друга? — интересовался Антон.

— В середине 30-х её мужа послали учиться в военную академию, а через год он погиб в Испании. Ну, а Кате выдали, получается, взамен комнатку на Зацепе. Обратно в гарнизон не вернёшься, ведь одна. Тут тебе и техникум, днём работала где-то. Потом всю войну отслужила на химическом производстве. Сгубила себя! Жалела, что детей не родила. С мужем — то по гарнизонам приходилось кочевать. Для Родины старались! Дамир Павлович её разыскал, когда улеглось время, уже к 60-м. Эту комнату помог получить, на могилы матери с отцом ездили. Вообще он старался всяческие вины заглаживать, ведь перед войной, по словам Кати от них письменно отрёкся, объявив себя сыном политкаторжанки. В конце сороковых Дамира Павловича в Москву служить перевели, в контрразведку, что ли.

Помолчали. Шкатулка — хранительница свидетельств жития, именно жития, а не жизни. Со временем всё прожитое преображается в житие. Не для потомков, наверное, для суда божьего.

— Можно нам посмотреть, — тихонько попросила Ира, — ведь Дамиру Павловичу сообщить надо, что родственники Николая нашлись.

«Старый деревянный ящичек с фотографиями и письмами обыкновенных людей, — разглядывая инкрустацию на шкатулке, Антон задумался. — Для всего мира — давно забытое прошлое, а для них, Водопьяниновых, разве не провидение?!» — Антон кожей ощутил, как прочерчиваются всё отчётливей лики доселе неизвестного его собственного жития.

Перво-наперво, что