– Слушай, – говорю я ему, – давай пригласим за наш стол вон ту мидинетку, будет веселее.

– Пригласим, – соглашается он, – но только не больше. А то знаешь… вспомни Паноптикум.

Он еще жил под впечатлением берлинского Паноптикума, где в анатомическом отделе были выставлены сделанные из воска мужские и женские торсы, и на них с жутким реализмом показаны все периоды страшной венерической болезни.

После нашей памятной поездки мне не часто пришлось встречаться с Гончаренко. В последний раз я его видел в Берлине в 1922 году. Он бежал от большевиков на Дальний Восток[81], откуда через Америку пробрался в Европу, неосторожно обосновавшись в Риге, где стал писать и этим зарабатывать на жизнь. Под псевдонимом Галич он написал и издал около полудюжины недурных романов[82], писал довольно бесцветные стихи, вел спортивный отдел на скачках и даже в цирке.

Он отыскал мой парижский адрес, и в течение десяти лет мы с ним регулярно переписывались. Жизнь его оборвалась трагически, когда в 1939 году в Москве было заключено соглашение Риббентропа со Сталиным и большевики заняли Прибалтику.

В Риге коммунисты с Маленковым во главе начали свою обычную чистку и в первую голову ударили по русской эмиграции. К Гончаренко на квартиру явились чекисты с приказом прийти на следующий день в комиссариат для регистрации.

В назначенный день в списках комиссариата фамилии Гончаренко не оказалось. К нему на квартиру снова отправились чекисты для его ареста. Но было поздно: Генерального штаба генерал-майор Георгий Иванович Гончаренко приказал долго жить: он ночью повесился на металлическом проводе от своего радио.

Зимой 1910/11 года я совершенно неожиданно снова умудрился попасть за границу, и опять в качестве бесплатного гида, со своими двумя приятелями – Кондратьевым, уже в чине подполковника, и Шеповальниковым.

Получив 20 декабря скромное жалованье, что-то около 100 рублей за всякими вычетами – портному, сапожнику, казначею Волынцевичу, – я, по обыкновению, отправился в Дворянский клуб попытать счастья.

Шеповальников уже сидел там за зеленым картежным столом, красный, вспотевший, и, что называется, раздавал.

– Не прет, черт возьми, сегодня, – криво улыбаясь, заметил он. – Хотите занять мое место и играть пополам?

– Пополам нет, а вот в треть с вами войду.

Его сто рублей, я выложил пятьдесят и сел. Будь я настоящим азартным игроком, я в тот вечер мог бы сделать состояние – так шла карта.

И вот, когда на моем третьем банке полторы сотни рублей превратились в три тысячи, я снялся и освободил место. Шеповальников был в восторге, и я не чувствовал под собой ног.

Прямая дорога повела нас, конечно, к Шуману. Здесь, за бутылкой «Клико», а вернее, многими мы решили на выигранные деньги катануть за границу.

Так как события происходили перед Рождеством, начальство без труда отпустило, и к нам пристроился еще третий компаньон – Кондратос. Это была уже музыка не та, что с моим Гончаренко. Во-первых, в бумажнике приятно шелестели около десятка новеньких сотенных билетов, более чем полугодовое капитанское жалованье, и вкусы у нас были более-менее схожими. Намеченная программа: Берлин, Брюссель, Париж и, как заключительный аккорд, Монте-Карло – принята была без колебаний.

В Берлине Кондратьев решил почему-то экипироваться. Его угнетало поношенное пальто с чужого плеча, одолженное приятелем-путейцем, и он непременно хотел купить новое, а кстати, и белье. На кой черт понадобилось ему это белье, совершенно непонятно – в России оно было лучше, чем где бы то ни было. Не говоря ни на одном иностранном языке, он так пристал, чтобы я с ним пошел за покупками, что отвязаться не было никакой возможности.

– Послушай, не могу же я появиться в Париже в таком виде: этот каналья Завадовский бог знает во что меня обрядил. Да и белье хочу непременно купить.

Не зная сам, где все это приобрести, я повел его в универсальный магазин Верхейма на Лейпцигерштрассе.

Пошли все втроем. И вот он начал выбирать: это пальто короткое, другое – слишком дорогое и узкое в плечах, третье сидит мешком. Приказчика вогнал в пот; мы безнадежно посматривали на часы. Чтобы избавить всех от этой пытки, я в экстазе остановился на каком-то реглане «наваринского пламени с дымом» и горячо его рекомендовал. Кондратьев клюнул. И никогда не мог простить мне этой покупки.

– Вы оба свиньи, – говорил он, – особенно ты. Обрядили меня, как клоуна, в это паршивое гороховое пальто. Собаки лают, когда меня видят в нем. Это называется друзья!

В Париже мы времени не теряли. Особенно приятно вспомнить, как веселились в знаменитом тогда «Abbaye Telem» на пляс Пигаль. Громадный зал бы залит светом, была прекрасная артистическая программа, элегантная интернациональная публика, танцы под хороший оркестр без дергающего нервы джаза.

Консоматорши казались нам верхом красоты, и мы не без удовольствия запускали им за декольте 20-франковые золотые.

Новый год по русскому стилю встречали в Ницце, в очень модном ресторане «Ernest». Мы вошли, не подозревая, какой сюрприз нас ожидает.

Около 12 часов ночи вдруг погас свет, и в то же время ресторан был залит красным пламенем от зажженного под окнами бенгальского огня. А когда часы начали бить двенадцать, румынский оркестр грянул русский национальный гимн «Боже, царя храни».

Зажгли электричество. Со всех сторон раздалось «ура!». Оказалось, что более половины публики были русские, за которыми следовало «ухаживать». Началось чоканье с соседями, поздравление друг друга с Новым годом, с новым счастьем.

В Монте-Карло, конечно, мы проигрались дотла.

Облегченные, но полные впечатлений, мы в том же составе вернулись к родным берегам.

В Первую мировую войну Кондратьев, уже генерал, нес службу по своей специальности – военные сообщения. В Гражданскую войну был у Деникина и Врангеля, эвакуировался в Сербию, а оттуда в любезную его сердцу Литву. В Ковно ему дали место, но он скоро умер от чахотки, без семьи, без друзей, на госпитальной кровати.

А когда-то богатый Шеповальников без гроша в кармане – у него все национализировали – в 1918 году оказался в Москве при большевиках. Его судьба мне совершенно неизвестна.

Производство в штаб-офицерский чин. Люблин. Генерал Брусилов

На Пасху 1911 года я был произведен в чин подполковника, с назначением штаб-офицером в Люблин, в штаб 14-го корпуса.

Грустно было покидать Вильно, где я прожил почти шесть лет, оставлять благоволившее мне начальство, приятелей-офицеров, милых знакомых.

Ренненкампф сделал мне у себя дома торжественные проводы с таким количеством возлияний, что я течение суток не мог прийти в себя.

Провожали и товарищи-офицеры – сперва в военном собрании, потом, по традиции, у Шумана и дальше…

Люблин, куда приехал в конце апреля, привел меня в совершеннейшее уныние. Как в этом маленьком городишке мне придется жить несколько лет?

Но постепенно привыкаешь ко всему, и в