Тем не менее, я уставился вперед, как мне велел назначенный адвокат, и сказал:

— Спасибо, Ваша честь.

Его губы едва заметно дрогнули в вымученной улыбке.

— И на этом, мистер Мэйсон, я желаю Вам счастливой жизни.

Молоток ударил по скамье.

— Заседание суда объявляется закрытым.

Я стоял, когда за мной пришел полицейский и увел меня. Смотрел прямо перед собой, не желая даже оглядываться через плечо на людей, которые пришли от имени Билли. Но тут началась суматоха, шарканье стульев и громкие голоса, а затем появилась мама Билли, кричавшая на весь зал.

— Солджер! Я открыла для тебя свое сердце и свой дом. Я кормила тебя, я любила тебя, а ты отплатил мне тем, что забрал у меня то, что я любила больше всего на свете.

— Ладно, Лора, — тихо сказал отец Билли, его голос был сдавленным от боли. — Пойдем.

Охранник взял меня за плечо, безмолвно призывая не вступать в бой, и повел к двери, через которую я вошел в зал суда.

— И как я должна с этим жить?! — кричала она мне вслед. — Как я должна продолжать жить своей жизнью, зная, что ты будешь жить своей?!

Я перестал идти, несмотря на настойчивые требования охранника. Потом быстро оглянулся через плечо, отводя взгляд, чтобы не смотреть на женщину, которая, как мне всегда хотелось, вырастила меня вместо нее.

Я хотел попросить маму Билли сообщить мне, если она когда-нибудь найдет ответ на свой вопрос. Я хотел умолять ее не переставать любить меня, несмотря ни на что, потому что, если она это сделает, во всем мире не останется ни капли любви ко мне. Я хотел поблагодарить ее за все, что она сделала для меня за эти годы, особенно за те, когда у меня больше никого не было.

Но я этого не сделал. То ли из-за нехватки времени, то ли из-за смелости, я не знал. Черт, может быть, это было и то, и другое.

Вместо этого я прошептал: «Мне очень жаль», надеясь, что она меня услышала. Надеясь, что она знает, что я говорю серьезно.

— Пойдем, Мэйсон, — сказал охранник, подталкивая меня.

И, не говоря больше ни слова, не оглядываясь, я пошел.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПИСЬМА РЕЙН

Двадцать семь лет

Это та часть, где вы, вероятно, ожидали, что я скажу, что тюрьма была кусочком ада, поданным мне на испачканном дерьмом блюде. Вероятно, ожидали душераздирающую историю о бесконечных драках, приставаниях в душе и проступках, которые добавили бы к моему сроку еще пятнадцать лет.

Я прав?

Ну, я бы не стал вам врать.

Первые пять лет я не испытывал ненависти к тюрьме.

Я не любил ее, не поймите меня неправильно. Это была далеко не прогулка по парку. Но по всем параметрам это было лучше, чем то, как я прожил первую половину своей жизни.

У меня была гарантированная крыша над головой и трехразовое питание.

Я устроился на работу уборщиком и стал дежурить в столовой, готовя и подавая завтрак пару раз в неделю.

Смирившись с выпавшей на мою долю судьбой, первые два года работал над сдачей экзамена GED5. И к двадцати четырем годам сдал его с блеском. И как только закончил с этим, потратил еще три года на прохождение нескольких онлайн-курсов в колледже и получил степень бакалавра в области бизнеса. В свободное от работы время — а его было немало — я решил наконец заняться тем, на что у меня не хватало времени с детства, — хобби. Я быстро обнаружил, что, когда не воровал дерьмо у мамы, не торговал в «Яме» и не работал до изнеможения, мог поглощать около четырех книг в неделю. Мне искренне нравились бег и силовые тренировки. У меня были способности к плотницкому делу, а садоводство было тем, чем я гордился.

В общем, все было в порядке. Я не нажил себе врагов и находил множество занятий, чтобы скоротать время.

Но, блин, мне было чертовски одиноко.

В тюрьме легко быть одиноким. И я не говорю о том, чтобы найти кого-то, с кем можно поболтать во время приема пищи или во время работы, которую тебе поручили. Нет, это было проще простого, а если говорить о случайных знакомых, то их у меня было предостаточно, и все они были такими же, как я. Добрые ребята, попавшие в дерьмовые ситуации.

Но я говорил о том, что когда у всех остальных были посетители, еженедельные телефонные разговоры или регулярные письма и посылки по почте, то у меня их не было. И это, честно говоря, немного сбивало меня с толку. Знать, что у этих парней — я имею в виду парней, осужденных за преступления похуже, чем у меня, — были родители, жены, дети и друзья, которые любили их и заботились о них даже после всего, что они сделали, а у меня никого не было. Ни одного гребаного человека. И это было хреново. Очень.

Итак, однажды, от отчаяния, я взялся писать письма единственному человеку, которого, как мне казалось, я никогда не обижал. Единственному человеку, которого я по-настоящему спас.

Я писал письма девушке по имени Рейн. Девушке с самыми красивыми и мягкими каштановыми волосами, которые когда-либо видел.

Даже когда я начал их писать, знал, что это глупо. И также знал, что никогда не отправлю их, а Рейн никогда их не прочтет. Но в какой-то степени это было катарсическое чувство — писать этому человеку, образ которого я создал вокруг девушки, которую знал всего пятнадцать минут. И хотя я знал, что произошло со мной — во всяком случае, до этого момента моей жизни, — я часто задавался вопросом, что случилось с ней после того, как я отвез ее домой.

Сейчас ей было двадцать четыре года.

Куда занесла ее жизнь после той ночи? Прислушалась ли Рейн к моему предупреждению держаться подальше от этих придурков? Убралась ли она