тогда – я весь день представляла, как сталкиваю их на рельсы.

Иду по перрону и скидываю бабок, одну за другой.

Стать звездой

Катькина мать была очень тихая. В их семье орала Катька. Тишина – непозволительная роскошь для наших людей, и в каждой семье есть тот, кто орет. У нас – мама, у них – Катька.

Ее отец сначала сидел в тюрьме, потом, как сказала Катька, «откинулся» и стал жить в Заводске, вроде бы ему дали место в общаге какой-то. В Урицкое он не приезжал, наверное, тут ему никто особенно не был рад. Катька вообще не любила говорить про семью, только раз обмолвилась, что отец сел за какой-то нелегальный бизнес и вообще «просто тупо попался, ни за что, потому что дурак».

Катька пела в группе, в которой помимо нее участвовали Петрищев, Вавка и Шпала. Они изначально собрались играть рок, но Катька перетягивала их во что-то более попсовое: ей не очень-то хотелось петь песни Вавкиного сочинения.

Вавка Нужный мнил себя до хрена поэтом, а был до хрена сутулым чуваком с нечесаными черными лохмами. В началке его дразнили Нужником, и он сильно психовал из-за этого, но потом то ли смирился, то ли перерос тот возраст, когда дразнятся. По его голове всегда было видно, на каком боку он спал, а по глазам – что спал он сутки или больше назад, ну или принял чего, пес его разберет. Но, вообще, если убрать красноту, глаза у Вавки красивые, темно-карие, с длинными ресницами. Он играл на гитаре и сочинял песни вроде такой:

На нашей станции поезда, к счастью, не останавливаются

Город наш похож на жопу,

Раннею весной,

Бог мудак по гороскопу,

Я давлюсь тоской.

Припев:

Звезды пальцем

Тычут в глазки,

Слезы стынут

На ветру

Я не плачу – это холод

Это холод – я плачу

Мам, не бойся, не умру.

Дышит батя перегаром

Прямо мне в лицо

Детство, мелкий, это праздник

Перед пиздецом.

Припев.

Утро злое, черти злые

Темноту ебут в окне

Я бреду по грязи в школу,

Радуясь весне.

Если честно, мне тогда очень нравилось.

Петрищева я не любила (черт его знает почему) и называла про себя Суходрищевым. У него была дебильная привычка мусолить пальцами свои жидкие рыжеватые усики, так что хотелось подойти и рявкнуть ему в ухо:

– Дерни! Сильнее! Выдери их на хрен!

Он собирал волосы в короткий, нелепый хвостик, носил очки со сломанной дужкой, скрученной изолентой, читал много книг и часто околачивался в библиотеке, но выглядел при этом так воровато, как будто прячется там от ментов. Суходрищев играл на басу и иногда пел, правда, как-то гундосо.

Шпала, клавишник, высокий и длинноволосый, в компании обычно молчал, поэтому казался мне самым нормальным. Я даже обратила внимание, что у него, как и у меня, зеленые глаза, – хотя всматриваться ему в лицо было не очень-то удобно: я так и застряла на росте в метр пятьдесят девять (округлим до метра шестидесяти). Что делала я в составе их группы, вообще непонятно. Просто ходила на репетиции за компанию с Катькой – и все ко мне привыкли и думали, что так и надо.

В декабре, перед Новым годом, ребята должны были выступать на концерте в нашей школе. Предполагалось, что сначала всякая мелкота прочтет стишки про Дедушку Мороза и станцует «маленьких утят», а потом стулья уберут, получится вполне себе танцпол и начнется «взрослое шоу». А еще ходил слух, что приедет какой-то мужик из города, вроде как посмотреть таланты юные и, если кого заприметит, пригласит учиться в эстрадном колледже или даже петь в нормальной группе, которую крутят на радио. Мы очень верили тогда в таких чудо-мужиков, наверно, из-за того, что пару лет назад в нашем ДК был кастинг в модельное агентство и одну девчонку отобрали, она сейчас работала в городе, и ее мать всем хвасталась дочкиными успехами. Мы с Катькой тоже ходили на тот кастинг, а точнее – Катька пошла, а я потащилась для моральной поддержки (да, там я в буквальном смысле путалась у всех под ногами). Но Катьку не взяли, несмотря на высокий рост.

Песни для новогоднего концерта Катька репетировала столько раз, что парни из группы ее прямо возненавидели. Одноглазая завучиха строго-настрого запретила им петь что-то свое, поэтому они решили исполнять «Траву у дома», привнеся в нее немного больше «тяжеляка». Катька так орала «зеленая, зеленая трава», что у меня в глазах краснело. Хотя завучиха требовала, чтоб солистка выглядела прилично, Катька все равно решила надеть очень короткую черную юбку и серебристый топ, больше похожий на лифчик. Чтобы быть еще выше, она напялила туфли на толстенной платформе. Я оправданно опасалась, что одноглазая ее убьет за это, но… разве Катьку остановишь?

– Мужик ведь этот… из города… ему надо понравиться, обязательно… а мужики сама знаешь, что любят…

– А если он это так поймет, что типа ты…

– И правильно поймет! Лен, блин, это шанс! Да я сама за ним побегу, скажу: на, бери!

– Ты совсем, что ли? Вообще головой не думаешь?! Кать, это не фигня, что вот так раз-два и все!

– Ой да ладно, я ж не дура! Я ртом попробую…

– Ты типа умеешь…

– Ну… я тренировалась…

– На бананах или на Петрищеве?

Она не ответила. Я начала нудеть:

– Кать, ну, блин, ну не надо…

– Лена, не лезь! Я себя берегу и знаю, чего надо, а чего нет…

– Ты вообще соображаешь, что несешь?! Это ж… блевотно! и… и неуважительно к самой себе! Ты что, шлюхой стать хочешь?

– Я хочу петь на сцене! Ты понимаешь: я хочу петь на сцене! Не в сраной школе, не в ДК нашем занюханном. Я славы хочу, чтоб софиты светили, чтоб поклонники за автографами очереди стояли, чтоб в журналах обо мне писали! Вот чего я хочу!

Она была такая злая и такая красивая! И я уже тогда знала: ничего хорошего эта красота и злость не сулят.

Я понадеялась, что тот мужик не приедет. Ну правда, чего ему делать в нашем Урицком? Это же жопа, в которой поезда не останавливаются.

Но он приехал. По нему было видно, что он из города. Костюм как-то особенно