Понять же, что чувствовал от всего происходящего Эртан Озтюрк, было сложно. В первую секунду лицо его вспыхнуло радостью, потом разом помрачнело, сошлись над переносицей темные, словно кисточкой прочерченные брови, глазами он быстро стрельнул в сторону Мустафы, а затем снова поднял взгляд на Катю и посмотрел с какой-то странной смесью благоговения и сочувствия.

Сам же продюсер явно пришел от Катиной идеи в полный восторг, который сейчас и пытался довольно неумело скрыть.

– Мисс Катерина, это очень интересная мысль! – лопотал он, кося глазом на Солсбери. – Конечно, вам, как режиссеру, виднее. И мне ваше решение кажется удачным. Но нам стоит все обсудить. Пройдемте со мной…

Подхватив Катю под локоть, он повлек ее по коридору в сторону административных помещений, на ходу бросив остальным:

– Друзья мои, объявим пока обеденный перерыв. Думаю, мы сможем вернуться к репетиции через час.

– Иешуа и Мастера должен играть Озтюрк-бей, – решительно повторила Катя, когда Мустафа впихнул ее в маленький кабинет и, воровато выглянув в коридор, закрыл за ними дверь.

Ей уже удалось справиться с собой, затолкать так не вовремя проснувшиеся эмоции поглубже. Но решимость ее, родившаяся во время просмотра сцены, никуда не делась. Катя отдавала себе отчет в том, что ставит сейчас под удар свое участие в постановке и, скорее всего, все свое театральное будущее. Однако работать она привыкла так, чтобы в спектакле, выпущенном под ее руководством, все было сделано по высшему разряду, не оставалось никаких спорных моментов, шероховатостей. Каждая деталь, каждое слово, каждый шаг на сцене должны соответствовать ее замыслу. И сейчас, увидев Эртана в роли Иешуа, она понимала, что поставить спектакль иначе, оставив в этой роли Солсбери, она уже не сможет. Даже если он окажется очень хорош, все равно это полностью перевернет уже сложившуюся в голове картину. Станет полумерой, компромиссом, который уничтожит в зародыше всю идею постановки.

– Вы поняли? Вы разглядели его? – восторженно отозвался Мустафа, потрясая в воздухе сцепленными в замок руками. – Я ведь знал, я всегда говорил, что это артист редкого дарования.

– Мустафа, – отозвалась Катя, стараясь говорить мягко, убедительно, чтобы склонить продюсера на свою сторону, уговорить утвердить ее решение, – я понимаю, что замена в касте на такой стадии работы грозит вам… нам… большими проблемами…

– Это точно, – неожиданно прыснул Мустафа. Затем, словно разом обессилев, рухнул на стул и прикрыл лицо ладонями. – Этот Солсбери… эта вяленая рыба… Вы видели, у него ни один мускул в лице не дрогнул.

– Я обратила внимание, – подтвердила Катя. – Может быть, это означает, что он будет не слишком возражать против замены.

– О, он не будет возражать, – помотал головой Мустафа и поднял голову. В глазах его плескалось какое-то веселое, азартное безумие. – И скандалить не станет. Он же англичанин, британец, понимаете? Манеры, воспитание, выдержка… Но его агент за такой фортель выжмет из меня все соки…

Килинч запрокинул голову и вцепился обеими пятернями в свою седеющую гриву. У Кати неприятно заныло в груди. Черт его знает, что сейчас творилось в голове у этого взбалмошного продюсера. Что, если, взвесив все за и против, он решит, что русская режиссерша, про которую к тому же в последние три года в театральном мире ничего не было слышно, не стоит того, чтобы ради ее участия в спектакле попадать в такие передряги. Ведь всегда можно поменять режиссера…

Однако же Мустафа наконец тряхнул головой и объявил:

– Ладно. Постараюсь как-нибудь это уладить. Юристов своих подключу. Важнее всего, чтобы спектакль получился. Все остальное – к черту! А насчет Эртана вы совершенно правы. – Он вдруг подскочил на ноги и, обхватив Катю рукой за плечи, заговорщически ей подмигнул. – Я в вас не ошибся, Кати, – а затем добавил: – Что же, пойдемте на заклание?

Как выяснилось, Мустафа Килинч не ошибся также и в Солсбери. Должно быть, это был какой-то особый продюсерский дар – сразу схватывать, чего можно ждать от того или иного задействованного в проекте человека. Солсбери действительно выслушал информацию о замене совершенно невозмутимо, кивнул и отозвался сухо:

– Как угодно.

А затем, уточнив, что на сегодня не нужен, тут же удалился из концертного зала.

Озтюрк же в ответ на Катино сообщение просиял этой своей подкупающей открытой улыбкой, словно до последнего не верил, что замена действительно состоится, теперь же не мог скрыть своей радости.

Настроение в труппе, разумеется, установилось тревожное. Троица, собравшись в углу, взволнованно обсуждала, как быть, если спектакль закроют.

– Мне дочке квартиру купить нужно, – вполголоса вещал Носов. – Замуж выскочила, егоза, муж – голодранец какой-то, художник, мать его. Я первый взнос только успел сделать, мне этот гонорар позарез нужен.

– А у меня дача недостроена, – вторил ему Введенский. – Крышу надо ставить, прораб дерет втридорога. А тут такой поворот…

Сережа же упорно косил глазом на мастера, поддакивая каждому его слову.

Нургуль, видимо, только что осознавшая, что русская режиссер не так проста, как казалось, что она посмела снять с роли такую мировую звезду, как Солсбери, а значит, в принципе, в любой момент может выставить с площадки и ее, не обладающую никакими театральными заслугами, смотрела на Катю с ужасом, находясь, кажется, в полуобморочном состоянии.

Катя же, опасаясь развития в группе апокалипсических настроений, заверила всех, что в остальном работа будет продолжаться по плану. Что поправки в расписание репетиций будут внесены в самое ближайшее время и уже к вечеру разосланы. В общем-то, основные перемены касались только расписания Озтюрка и Солсбери, но стоило перепроверить и всех остальных. В остальном же никаких изменений в графике и распорядке работы сделано не будет.

После отъезда Солсбери не прошло и часа, как у Килинча зазвонил мобильник. Тот, взглянув на дисплей, закатил глаза к потолку и шепотом пожаловался Кате:

– Вот и он, агент Солсбери. Ну, сейчас начнется.

– Держитесь, Мустафа! – усмехнулась Катя.

Внутри все еще было тревожно. Кто мог знать, что сейчас потребует от продюсера агент звезды такой величины. Вдруг начнет грозить судебным иском или огромной неустойкой. И Мустафа все же передумает, страшась последствий. Однако же Катя старалась не выдавать своей нервозности и поддерживать взятый Килинчем заговорщический тон.

– Мы с вами обязательно еще должны обо всем этом переговорить, – отозвался Мустафа. – Только не здесь, не в этой суете. Подъезжайте вечером в Ортакой, там, напротив Рьены, есть потрясающий ресторан, из окна виден Босфор и мост Султана Фатиха. Он так и называется «Султан Мехмед Фатих». Часов в восемь. Договорились?

– Договорились, – кивнула Катя.

И Мустафа вылетел из зала, держа в вытянутой руке разрывающийся мобильник.

Остаток репетиции прошел скомканно. Произошедшее утром явно волновало актеров куда больше, чем работа над сценой. Катя, несмотря на довольно мягкий характер в жизни, в театре всегда становившаяся несгибаемым лидером и диктатором, сегодня, однако, решила не давить. Ей и самой еще нужно было заново посидеть над мизансценами, перекроить весь рисунок спектакля под изменившийся каст. И требовать от актеров, чтобы они мгновенно перестроились, она не могла.