времени, что и вещи в родной деревне, поскольку она откровенно практична в этом вопросе и гласит, что любые события в отдаленной деревне могут быть сопоставлены с любыми событиями в нашей деревне только через интервал величины, имеющий как временную, так и пространственную форму. События на расстоянии от наблюдателя могут быть объективно известны только тогда, когда они в прошлом (т. е. положены в объективном), и чем больше расстояние, тем больше прошлого (тем больше работы с субъективной стороной). Хопи, предпочитая глаголы, по контрасту с нашей тягой к существительным, постоянно превращают наши высказывания о вещах в высказывания о событиях. То, что происходит в далекой деревне, если оно действительно (объективно), а не предположение (субъективно), может быть известно «здесь» только позже. Если это происходит не «в этом месте», то это происходит не «в это время»; это происходит в «том» месте и в «то» время. И «здесь», и «там» происходят в объективном пространстве, соответствующем в целом нашему прошлому, но «там» происходит более объективно далеко, что означает, с нашей точки зрения, что оно находится дальше в прошлом, так же как и дальше от нас в пространстве, чем «здесь».

По мере того как объективная сфера, проявляя свойственный ей атрибут протяженности, удаляется от наблюдателя в ту непостижимую даль, которая одновременно далека в пространстве и давно прошла во времени, наступает момент, когда протяженность в частностях перестает быть познаваемой и теряется в безмерной удаленности и где субъективное, как бы закрадываясь за кулисы, сливается с объективным, так что на этом немыслимом расстоянии от наблюдателя – от всех наблюдателей – существует всеобъемлющий конец и начало вещей, где, можно сказать, само существование поглощает объективное и субъективное. Граница этого царства столь же субъективна, сколь и объективна. Это бездна древности, время и место, о котором рассказывается в мифах и которое познается только субъективно или мысленно: хопи понимают и даже выражают в своей грамматике, что рассказываемое в мифах или историях не имеет такой же достоверности и подлинности, как вещи сегодняшнего дня, вещи, имеющие практическое значение. Что касается дальних расстояний неба и звезд, то все, что о них известно и сказано, носит предположительный, умозрительный характер (а значит, в некотором роде субъективный), достигается скорее через внутреннюю вертикальную ось и полюс зенита, чем через объективные расстояния и объективные процессы зрения и передвижения. Таким образом, тусклое прошлое мифов – это то соотносимое расстояние на земле (а не на небе), которое достигается субъективно как миф через вертикальную ось реальности, через полюс надира; следовательно, оно располагается ниже современной поверхности земли, хотя это не означает, что край из мифов о возникновении мира – это дыра или пещера, как мы ее понимаем. Это Palátkwapi, «у красных гор» – земля, похожая на нашу, но к которой последняя относится как к далекому небу, и точно так же в небо нашей земли проникают герои сказаний, обнаруживая над ним другое земное царство.

Итак, теперь становится ясно, что у хопи нет необходимости использовать термины, обозначающие пространство или время как таковые. Такие термины в нашем языке преобразуются в выражения протяженности, функционирования, циклического процесса, если они относятся к сфере плотной объективности. Если же они относятся к области субъективного: будущему, психическому, мифическому, незримо далекому и вообще умозрительному, то они превращаются в выражения субъективности. Таким образом, язык хопи прекрасно обходится без временных форм глаголов.

Языковая подоплека мышления в первобытных обществах

Эта работа была найдена мною в виде рукописи, без указания даты, среди бумаг, оставленных Уорфом своей жене и недавно переданных его сыну, Роберту Уорфу. Рукопись оказалась завершенной (за исключением некоторых сносок), но в целом выглядела несколько незаконченной, что потребовало от меня определенной редакторской работы. Пометки свидетельствуют о том, что Уорф намеревался подготовить ее к публикации. Он даже перечислил людей, которым планировал послать перепечатки (среди них К.Г. Юнг, Н.Л. Редфилд, Э. Сепир, Дж. Кэрролл, У. Деннис, Кл. Брэгдон, Г. Дж. Уэллс и Г.Л. Менкен). Время написания этой статьи можно отнести к концу 1936 года, исходя из двух обстоятельств: во‑первых, она должна была быть написана после публикации в начале 1936 года его статьи «Точечный и сегментативный виды глаголов в языке хопи», на которую там есть ссылки, и, во‑вторых, она, вероятно, предшествовала написанию (в конце 1937 года) другой его статьи «Грамматические категории», которая дает несколько более полное представление о криптотипе.

Джон Б. Кэрролл

I

Этнолог, изучающий живую первобытную культуру, нет-нет да и задастся вопросами: «О чем они думают? Как они думают? Происходят ли у них в голове интеллектуальные и мыслительные процессы, схожие с нашими, или их мышление устроено кардинально иначе?» Но затем, скорее всего, отмахнется от этой неразрешимой психологической загадки и резко переключит свое внимание на более доступные для наблюдения вещи. А меж тем проблема мысли и мышления – не сугубо психологическая. Она в значительной степени носит культурный характер. Более того, она в немалой степени связана с той цельной совокупностью культурных явлений, которую мы зовем языком. И к этой проблеме можно подойти с позиций лингвистики, п ри этом, как я надеюсь показать, такой подход потребует нового языковедческого ракурса, который теперь начинает складываться благодаря работам Эдварда Сепира, Леонарда Блумфилда и других, хотя еще Боас наметил его несколько десятилетий назад в своем введении к Справочнику по языкам американских индейцев.

Одна из наиболее четких трактовок мышления принадлежит Карлу Юнгу, который выделяет четыре основные психические функции: ощущение, чувство (Gefühl), мышление и интуицию [49]. Языковеду очевидно, что мышление, по определению Юнга, имеет значительную языковую подоплеку строго шаблонного характера, в то время как чувство является в основном неязыковым, хотя и может использовать средства языка, пусть и в совершенно иной форме, чем мышление. Мышление, можно сказать, является собственным основанием языка, в то время как чувство имеет дело со специфичными для себя параметрами, которые действительно есть в языке, но находятся скорее в пограничной области. Таковы две рациональные функции по Юнгу, а две иррациональные функции, ощущение и интуиция, напротив, можно назвать неязыковыми с полным основанием. Они, разумеется, участвуют в процессах говорения, слушания и понимания, но лишь в бесконечно малой доле своего спектра. Таким образом, мы можем выделить мышление как функцию, которая в значительной степени является языковой [50].

Языковая сторона беззвучного мышления, мышления без речи, пока еще мало изученаа. Беззвучное мышление – это, в сущности, не задержанный разговор, не невнятное бормотание и не беззвучное возбуждение гортани, как