более глубокий и флегматичный. Медленно думающий тип, аналогичный юнговскому интроверту, по его мнению, в целом соответствует языкам синтетического типа со сложной открытой морфологией, большим количеством дериваций и словообразования, крайним проявлением которого является полисинтез. Быстро думающий (экстравертный) тип в целом соответствует более простой морфологии, отсутствию синтеза, аналитическому или, в крайнем случае, изолирующему типу языка.

Но хотя я с интересом отношусь к возможности такого открытия, которое действительно было бы великим достижением, а также впечатлен тем, что Бирн в определенном смысле предвосхитил идею Юнга, я нахожу основной тезис Бирна неубедительным, прежде всего потому, что вижу, как Бирн работал с совершенно неудовлетворительным материалом. Для познания человеком собственной умственной природы, особенно в будущем, очень важно, чтобы колоссальная задача, которую так поспешно попытался решить Бирн, была выполнена как можно полнее. Для этого необходимо не только изучить гораздо больше языков, особенно американских, чем использовал Бирн, но и создать грамматику каждого языка, разработанную научно, на основе собственных закономерностей и классов и по возможности свободную от общих предпосылок грамматической логики. Бирн черпал свои материалы из старомодных формальных грамматик. Ведь эти грамматики готовы в любую секунду обрушить на несчастный язык целый полк чуждых ему шаблонов и идей. Ни один из классических грамматистов, да и сам Бирн, не смог бы сделать такой образный отчет о языке sui generis, какой сделал Фабр д’Оливе. Увы, такой способностью теперь не обладают. Но до тех пор, пока она не возродится в виде хорошо разработанной научной методики и не будет применена для очередного исследования и сравнения миров, человек будет оставаться в неведении относительно корней своей умственной жизни. Он будет лишен возможности рассматривать человеческую мысль в планетарном масштабе, в масштабе вида.

Мы стали свидетелями возрождения данной способности, когда Боас взялся за изучение языков американских индейцев, особенно после изложения принципов своего метода в заслуженно прославленном вступлении к «Руководству» [56]. Благодаря Боасу, она появилась в современном научном обличии и в рамках приемлемого научного культа, а не как прежде – в виде буйно-мистического творческого воображения. Боас во второй раз в истории, но впервые в рамках научного подхода показал, как можно анализировать язык sui generis, не навязывая ему категорий классической традиции. Разработка адекватной методики для этого нового взгляда шла с перебоями. Когда в пору Боаса в американских языках впервые стали обнаруживаться беспрецедентная сложность и тонкость мыслительных категорий, фонемное исчисление еще не родилось. Американский полевой лингвист не мог, подобно Фабру д’Оливе, интуитивно понять, что такое фонема и морфофонема, совершив блестящий кульбит воображения. Ему пришлось ждать, пока эти понятия будут сформулированы специалистами-фонетистами, работавшими сначала в области современных языков, и поначалу ему не хватало психологической проницательности.

Во вторую стадию, в область подлинно лингвистического ракурса, новая эпоха переходит с появлением на научной сцене Сепира, и особенно с публикацией его «Языка» [57] в 1921 году. Сепир, как никто другой, раскрыл суть лингвистического подхода к мышлению и придал ему научное значение, а также продемонстрировал важность лингвистики для антропологии и психологии. С этого момента задача заключается в том, чтобы вспомнить имена отдельных авторов, внесших свой вклад в это зарождающееся понимание основополагающей роли лингвистики для теории мышления и в конечном счете всех гуманитарных наук.

III

Такое рассмотрение мышления в языковом ракурсе применительно к первобытным обществам имеет для антропологии двойное значение. Во-первых, можно с полным основанием ожидать, что этнологическое и психолингвистическое изучение одной и той же первобытной общины, особенно если оно проводится одним и тем же исследователем, окажут друг на друга весьма благотворное влияние. Мы имеем свидетельства и наглядные выводы Сепира и других ученых о том, что это именно так. Сама суть лингвистики заключается в поиске смысла, и по мере совершенствования методики эта наука неизбежно становится все более ориентированной на психологию и культуру, сохраняя при этом ту почти математическую точность изложения, которую она обретает благодаря высокой систематичности в области языковых фактов.

Допустим, этнолог обнаруживает, что хопи говорят об облаках в своих молитвах о дожде и т. д., как будто облака живые. Он хотел бы знать, является ли это метафорой или особой религиозной или обрядовой фигурой речи, или же это привычный для них способ думать об облаках. Это как раз та проблема, на которую язык может дать чрезвычайно содержательный ответ, и мы немедленно обращаемся к нему, чтобы выяснить, есть ли в нем система грамматческих родов, отличающая живое от неживого, и если есть, то как он классифицирует облака. Мы обнаруживаем, что в языке хопи вообще нет грамматического рода. Традиционная добоасова грамматика остановилась бы на этом моменте и решила, что ответ уже дан. Но правильный ответ может дать только та грамматика, которая анализирует как скрытую, так и открытую структуру и значение. Ведь в языке хопи одушевленный класс существительных выделяется как криптотип и только как криптотип. Решающее значение имеет реакция на способ образования множественного числа. Когда членов Общества игры на флейте, например, зовут «флейтами», это (неявно) неодушевленное существительное имеет множественное число в одушевленном значении. А вот слово ɂo·’mâw (облако) всегда имеет множественное число в одушевленном значении, у него нет другого множественного числа, оно однозначно относится к криптотипу одушевленности. Таким образом, вопрос о том, является ли одушевленность облаков фигурой или формальностью речи, или же она проистекает из какого-то более глубокого и тонко проникающего в сознание течения мысли, получает ответ или, по крайней мере, наполняется новым смыслом.

Следовательно, язык должен быть в состоянии проанализировать некоторые, если не вообще все, различия, действительные или предполагаемые, между мышлением так называемых примитивных народов и современного цивилизованного человека. Составляют ли примитивные народы единый класс психики по отношению к современному человеку, не считая различий между их культурой и его культурой, как это подразумевается в концепции participation mystique [58] Л. Леви-Брюля и в приравнивании «примитивного» к «инфантильному», проповедуемом Фрейдом и Юнгом? Или же (снова, не считая вопросов общей культуры) в силу большого структурного сходства всех современных цивилизованных западных языков современный цивилизованный человек выступает в качестве единого класса психики, на фоне которого существует множество различных типов, отражающих богатое разнообразие структуры речи. Это лишь один из грандиозных психологических вопросов, относящихся к области лингвистики и ожидающих беспристрастного и положительного ответа, который может дать лингвистическое исследование. Мы привыкли считать такой образ мышления, который подразумевается под participation mystique, менее осмысленным, менее рациональным, чем наш. Однако многие языки американских индейцев и африканцев изобилуют тонкими, прекрасно логически выверенными определениями причинности, действия, результата, динамических или энергетических качеств, непосредственности