я его не видела целую неделю. В общем, я об этом всём думала, пока мы проверяли упражнение, и расплакалась. Н.И. перепугался до смерти, стал спрашивать, что случилось. Начал успокаивать, мол, ошибки — это нестрашно.

Я говорю:

— Да я не из-за этого…

От тогда спросил:

— Тебе кто-то делает больно?

Он со мной часто как с ребёнком разговаривал. Оказалось, это он месяц назад у меня на руке синяк увидел и подумал, что меня кто-то бьёт. Ну и рассказала я ему немного про жизнь мою жестянку.

А он:

— Наркотики — это плохо. Не все знают, что такое хорошо и что такое плохо.  Вот ты знаешь, ты молодец! А парень тебе такой зачем? Тебе нормальный нужен.

И в следующий раз он мне принёс старую книжку Маяковского. Тоненькую брошюрку с пожелтевшими страницами, аж 1925 года издания и с подписью. Было очень жарко, и мы вместо урока пошли гулять по набережной, потом в парк.

Лето пропекло всё вокруг: дороги и машины, шерсть пристанционных собак, потных продавщиц, обмахивающихся газетами и веерами. По Оке, словно газировка, разливался свет. В транспорте воевали за каждый сантиметр. А уличный квас выпивали бочками, стоя на жухлых газонах.

Мы лежали в тени деревьев, и он мне читал книжку вслух. А я вспоминала, как мама давно-давно так делала на ночь.

— Дождь покапал и прошёл. Солнце в целом свете. Это — очень хорошо и большим, и детям.

Глупо, да?

Н.И. даже проводил меня, так разволновался. Он зашёл со мной в хозяйственный за лампочками, потом в продукты — за «ролтоном» и сосисками. Когда мы добрались до подъезда, под виноградно-пьянящим небом, на котором набухали спелые грозди созвездий, я чмокнула его в щёку:

— Доброго вечера, Николай Иванович.

Я тогда не знала, сколько его книжка стоит, и просто запихнула её на полку с учебниками.

С тех пор мы часто занимались на улице. И он всегда провожал меня. И перестал брать деньги. Я ему предлагала, он говорил:

— Потом.

Потом не наступало. Я перестала предлагать.

Однажды я совсем обнаглела и притаранила на урок две банки пива. Было больше тридцати градусов, хотелось купаться, а не зубрить неправильные глаголы, но до пляжа было далеко. Поэтому мы просто сидели у реки и смотрели на воду.

— Будете? — я протянула ему банку.

— Не употребляю.

— Никогда?

— Никогда.

— Совсем? Ни капельки?

Мне нравилось его поддразнивать, нравилось, что, когда разговор выходил за рамки привычного, мы менялись ролями: он переставал быть всезнайкой и превращался в смущённую мышку. Честно говоря, я чувствовала, что он совершенно особым образом ко мне относится. Мне казалось, что я могу им вертеть, как захочется.

— Нет.

— Почему?

— У меня нет ничего, кроме ясного ума. Жалко его терять.

— А температуру тоже жалко терять? — я засмеялась и потрогала кончик его рукава.

Интуитивный жест, чтобы измерить толщину ткани.

Но он чуть не подпрыгнул и руку отдёрнул.

Я попыталась скрыть неловкость:

— Жарко же.

— Нормально, — буркнул он и зашуршал в пакете, чтобы достать учебник.

Я продолжала его подначивать:

— Вам надо избавиться от этой рубашки. Зачем вы её носите?

— Какая разница?

— Тридцать градусов!

— А вдруг ночевать не дома? — Он переходил на угловатые предложения, когда волновался.

— А где?

 Н.И. не ответил. Теперь-то я понимаю, что он имел в виду. Тогда бы даже в голову такое не пришло.

— Неужели у женщины? — не унималась я. — Николай Иваныч!

Он перевёл взгляд на меня, глубокий, полный испуга и нежности, такой взгляд, что стало стыдно, что вспомнилось, как играли в собачку во дворе, когда перебрасывали в кругу мячик друг другу, а я была собачкой и металась между парней и очень хотела достать мячик, чтобы встать в круг, но не получалось: «собачка, ко мне»,  «прыгай сюда», «потявкай, тогда дам», «смотрите, она на всё готова…»

— Да какие женщины, — по его тону было понятно, что женщины в его иерархии ценностей стояли где-то между уборкой пыли и помощью австралийским черепахам.

— У вас какой размер одежды? Пятидесятый?

Он не был уверен.

Понимая, что перехожу границы, в следующий раз уже я явилась с подарком.  С большой чёрной футболкой — спереди у неё была напечатана большая белая «А» в кругу. Можно было купить обычную, но мне было смешно от мысли, что Продруид получит анархическую футболку. И он, действительно, стал её носить постоянно, даже в универ. Он в ней выглядел странновато, но всё-таки не так ушибленно, как раньше.

Да, я знаю. В этой дружбе было что-то больное.

Так цирковые выродки тянутся друг к другу через решётку клеток, видя в чужом уродстве отголоски своего собственного. 

13. Песнь песней 

Трава, трава у дома была зелёная, зелёная трава. Таял розовый свет прощально. Потом небо, загрустив, наклонилось, в сумерки укутав дома, будто кто-то день стряхнул с плеча устало в долгий ящик. Фонари зажгли вечерний свет. Веяло сладким дурманом. Цвели сады. Темнели застенчивые ивы у пруда, у дальнего берега детства. Только раз в году бывает такое. Дышалось легко, будто все печали спрятались под чёрною водой. Вечера в России упоительны: такая лёгкость, хоть в небе спи.

Улицы, где всё просто и знакомо. Цветные сны уже, кажется, висят на всех ветвях. Неба бездонного синь. Сердце бьётся вершинами.

Прячу осколки, всё, что осталось от тебя, от нашей встречи. Хочется назад, по следам пройти, но возвращаться плохая примета. Поэтому просто припоминаю слова твои и снова повторяю. Доброго вечера, Николай Иванович. Жаль, что мы не умеем обмениваться мыслями.

Открываю почтовый ящик — две газеты, писем нет.

Что же ты такое? Чем обернёшься? Горем или радостью? Ласковым солнцем или мёртвым белым снегом? Хорошо, когда странник ведает путь, ведает, где ближайший колодец. Но мы идём вслепую, и всё, что есть у нас, — это радость и страх.

Да гори оно, не взлетим, так поплаваем!

Если откровенно, то перемены пугают. Но тут уж всё равно. Пропасть или взлёт, омут или брод, или корабли в гавани сжечь. Оправдан риск и мужество. Просто так совпало. С тобой мне интересно, а с ними — не очень. Потому что ты цветок, который назло многим рос у дороги. Просто цвети, не смотри ты по сторонам и оставайся сама собой.

Звёздочка моя, голубка, ланфрен-ланфра, рыбка моя, ясный мой свет, девчонка-девчоночка,