Да разве только в Любке дело? Боже мой, в каком кругувращается девочка! Раньше тех, с кем Оля теперь сидит рядом в университетскихаудиториях, даже близко не подпустили бы к Большой Покровской улице! А нынче«новая советская молодежь» по выходным дням шестого, двенадцатого,восемнадцатого, двадцать четвертого и тридцатого числа каждого месяца, ведьвоскресенья давным-давно «отменили» – валом валит по улице Свердлова (на манерпрежней Покровки ее называют Свердловкой), осыпая ее семешной лузгой, горланяпесни, оглашая округу ужасным энским простонародным заречным говором, ведя себяпреувеличенно громогласно и развязно, то и дело сворачивая в многочисленныепивные, открытые на Свердловке тут и там, а иной раз заглядывает в «Первыйгастроном»… (Ах, как блаженно помнились Александре его витрины, уставленныесладостями: шоколад «Жорж Борман», пьяная вишня, вафли-пралине и «лоби-тоби»… Аего залы, благоухающие душным кофейным ароматом – «Мокко», «Аравийский»,«Ливанский»… Вот именно!!!) А выходит оттуда отнюдь не с пакетиком унылыхсоветских сладостей (ириски либо «подушечки», раньше их покупало толькопростонародье, а теперь всякий за счастье сочтет, если талоны на эту тоскутоскучую раздобудет), но с чекушкой водки, которую компания и разопьет зауглом, ничуть не стыдясь стоящего неподалеку милиционера.

Эх, да что им в том милиционере?! Кто его боится, ктопринимает всерьез, несмотря на его грубость и оловянные глаза? Вот городовых –тех все боялись, даром что они называли даже нарушителей и преступников«господами» и то и дело брали под козырек…

А впрочем, Александра что-то слишком углубилась в ненужныевоспоминания. Давно пора перестать вспоминать «прежние времена», от этоготолько еще хуже на душе становится. Вообще жить не хочется, словно в гроб тебязаталкивают, в огромный гроб, где уже почти двадцать лет лежит целая страна –Россия…

Она покосилась на Любку, которая угрюмо возила тряпкой поплите, вытирая белые капли жидкого теста. Неряха несчастная. Сколько налила…Ну, что она там хотела рассказать? Молчит. Но не спрашивать же ее первой!

Александра допила чай и пошла в ванную. Колонка была ужегорячая (хорошо, что Любка встала раньше!), и Саша с удовольствием постояла поддушем (ах, как она любила горячий душ!), замочила кое-какое белье, чтобы потомпостирать, и вернулась на кухню, плотнее завязав халат. Она надеялась, чтоЛюбка уже убралась в свою боковушку. Сейчас еще стакан чаю выпить – и можнособираться. Сегодня особенный день – такой печальный, но такой дорогойАлександре…

Надо еще успеть в церковь зайти, свечки поставить. Жаль, чтона Петропавловском кладбище храм закрыт. Куда бы пойти, чтобы поближе? Столькотеперь храмов порушено да закрыто, просто беда!

– Ты правда не знаешь, куда Оля ушла?

Голос Любки словно бы ткнул между лопаток, заставилвздрогнуть. Александра обернулась с высокомерным выражением:

– Разумеется, нет. Знала бы – не спрашивала бы!

Любка кивнула и снова умолкла. Нет, вот же противная какая,чего душу тянет?!

– А ты знаешь? – не выдержала, унизилась-таки до вопросаАлександра. – Ну так скажи, ты же обещала.

Любка вскинула глаза. То смотрела в пол, а теперь уставиласьна Александру, и на лице ее снова мелькнуло то же странное выражение, что ипрежде.

Да Боже мой, что же это? Жалость никак?!

– Сегодня комсомольцы будут сносить памятники наПетропавловском кладбище, – сказала тихо. – Там решено парк разбить. Сначаласломают памятники, потом могилы… – Она сглотнула, словно подавилась, иАлександра еле расслышала слово «убирать». – А потом, в апреле, деревьевнасадят. Сегодня начнут… от самой церкви, с восточной стороны.

Какие-то мгновения Александра смотрела на Любку неподвижно,не в силах взять в толк, о чем та говорит. Потом прижала руки к груди и тяжелосела на стул:

– Памятники ломать? Могилы убирать? И… его могилу тоже?!

Любка резко отерла краем ладони глаза, внезапно заплывшиеслезами.

* * *

О том, что Дмитрий собирается зайти на рю Дебюсси, милейшаятеща уж точно не могла знать. Он даже Татьяне не говорил, что собирается туда.Он, если честно, туда вообще и не собирался! Ноги сами принесли.

Этот дом на небольшой улице Дебюсси, что неподалеку отСен-Жермен, ничем особенным не отличался от своих соседей справа и слева.Высокие, глубоко утонувшие в нишах окна; внизу магазины или бистро; полосатыемаркизы над окнами, стулья, выставленные на панель, вывески, хоть и неукрашенные неоновыми светящимися трубками (это могли себе позволить толькосамые богатые владельцы, скажем, на бульваре Сен-Жермен, а здесь, на Дебюсси,публика толклась все же чуточку попроще), но привлекающие внимание: чайныйсалон, книжная лавка, кондитерская, обувная и шляпная мастерские, куафер… Ну ивсе такое. Между двумя магазинчиками: винным и дамского белья – синяя дверь счугунной кованой решеткой, невзрачная табличка на русском языке: «Обществовозвращения на родину». Рядом пришпилена картонка, на которой приписано от рукии почему-то по-французски: «3-me étage» – третий, мол, этаж.

Дмитрий прошел мимо двери, бросив на нее только один косойвзгляд. Дошел до последнего дома (улица Дебюсси совсем коротенькая), постоял науглу, словно в праздной задумчивости, озирая вывески, а на самом деле –приглядываясь, не мелькнет ли где подозрительная фигура. Недавно случайно услышалобрывок разговора в РОВСе: по словам досужих собеседников выходило, что задверью дома номер 12 присматривают шпионы как минимум трех враждующих сообществ– РОВСа, Монархического союза и младороссов Казем-Бека. Ну и советские тайныеагенты, конечно, тоже пасут желающих воротиться в родные пенаты: каждуюмало-мальски значимую в эмигрантских кругах фигуру на заметку берут. ДмитрийАксаков был фигурой, строго говоря, никакой – подобных в Париже тысячи, идут запятачок пучок в базарный день. И не советских агентов, разумеется, он опасался,только своего же брата, офицера-эмигранта. Не хотелось бы услышать в РОВСекакой-нибудь ехидный намек, вроде: «Уж не вздумали ли в перебежчики податься,штабс-капитан? В опасных местах шляетесь, берегитесь, как бы не сделаться средисвоих парией! А то и пулю схлопочете от особых ревнителей!»

Дмитрий прекрасно знал лютую ненависть своих бывших«товарищей по оружию» к Советской России, да и сам, честно говоря, этойненавистью еще не переболел. Штука вся в том, что для него с некоторых порглавным в сочетании двух слов стало слово «Россия», ну а многие как заклинилисьеще в семнадцатом на прилагательном «советская», так о существительном и думатьне желали. А ведь именно по «существительному» они и тосковали до безумия, но непризнавались в том ни себе, ни другим. Воинствующе не признавались!