Петруша выслал, впрочем, очень скоро свой точный адрес изШвейцарии для обычной ему высылки денег: стало быть, не совсем же былэмигрантом. И вот теперь, пробыв за границей года четыре, вдруг появляетсяопять в своем отечестве и извещает о скором своем прибытии: стало быть, ни вчем не обвинен. Мало того, даже как будто кто-то принимал в нем участие ипокровительствовал ему. Он писал теперь с юга России, где находился по чьему-точастному, но важному поручению и об чем-то там хлопотал. Всё это былопрекрасно, но, однако, где же взять остальные семь-восемь тысяч, чтобысоставить приличный maximum цены за имение? А что, если подымется крик и вместовеличественной картины дойдет до процесса? Что-то говорило Степану Трофимовичу,что чувствительный Петруша не отступится от своих интересов. «Почему это, язаметил, – шепнул мне раз тогда Степан Трофимович, – почему это все этиотчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие неимоверные скряги,приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чемдальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это? Неужели тоже отсентиментальности?» Я не знаю, есть ли правда в этом замечании СтепанаТрофимовича; я знаю только, что Петруша имел некоторые сведения о продаже рощии о прочем, а Степан Трофимович знал, что тот имеет эти сведения. Мне случалосьтоже читать и Петрушины письма к отцу; писал он до крайности редко, раз в год иеще реже. Только в последнее время, уведомляя о близком своем приезде, прислалдва письма, почти одно за другим. Все письма его были коротенькие, сухие,состояли из одних лишь распоряжений, и так как отец с сыном еще с самогоПетербурга были, по-модному, на ты, то и письма Петруши решительно имели видтех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым людям,поставленным ими в управляющие их имений. И вдруг теперь эти восемь тысяч,разрешающие дело, вылетают из предложения Варвары Петровны, и при этом она даетясно почувствовать, что они ниоткуда более и не могут вылететь. Разумеется,Степан Трофимович согласился.

Он тотчас же по ее уходе прислал за мной, а от всех другихзаперся на весь день. Конечно, поплакал, много и хорошо говорил, много и сильносбивался, сказал случайно каламбур и остался им доволен, потом была легкаяхолерина, – одним словом, всё произошло в порядке. После чего он вытащилпортрет своей уже двадцать лет тому назад скончавшейся немочки и жалобно началвзывать: «Простишь ли ты меня?» Вообще он был как-то сбит с толку. С горя мынемножко и выпили. Впрочем, он скоро и сладко заснул. Наутро мастерски повязалсебе галстук, тщательно оделся и часто подходил смотреться в зеркало. Платокспрыснул духами, впрочем лишь чуть-чуть, и, только завидел Варвару Петровну вокно, поскорей взял другой платок, а надушенный спрятал под подушку.

– И прекрасно! – похвалила Варвара Петровна, выслушав егосогласие. – Во-первых, благородная решимость, а во-вторых, вы вняли голосурассудка, которому вы так редко внимаете в ваших частных делах. Спешить,впрочем, нечего, – прибавила она, разглядывая узел его белого галстука, –покамест молчите, и я буду молчать. Скоро день вашего рождения; я буду у васвместе с нею. Сделайте вечерний чай и, пожалуйста, без вина и без закусок;впрочем, я сама всё устрою. Пригласите ваших друзей, – впрочем, мы вместесделаем выбор. Накануне вы с нею переговорите, если надо будет; а на вашемвечере мы не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а только такнамекнем или дадим знать, безо всякой торжественности. А там недели через две исвадьба, по возможности без всякого шума… Даже обоим вам можно бы и уехать навремя, тотчас из-под венца, хоть в Москву например. Я тоже, может быть, с вамипоеду… А главное, до тех пор молчите.

Степан Трофимович был удивлен. Он заикнулся было, чтоневозможно же ему так, что надо же переговорить с невестой, но Варвара Петровнараздражительно на него накинулась:

– Это зачем? Во-первых, ничего еще, может быть, и не будет…

– Как не будет! – пробормотал жених, совсем уже ошеломленный.

– Так. Я еще посмотрю… А впрочем, всё так будет, как ясказала, и не беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем незачем. Всёнужное будет сказано и сделано, а вам туда незачем. Для чего? Для какой роли? Исами не ходите и писем не пишите. И ни слуху ни духу, прошу вас. Я тоже будумолчать.

Она решительно не хотела объясняться и ушла видиморасстроенная. Кажется, чрезмерная готовность Степана Трофимовича поразила ее.Увы, он решительно не понимал своего положения, и вопрос еще не представился емус некоторых других точек зрения. Напротив, явился какой-то новый тон, что-топобедоносное и легкомысленное. Он куражился.

– Это мне нравится! – восклицал он, останавливаясь предомной и разводя руками. – Вы слышали? Она хочет довести до того, чтоб я, наконец,не захотел. Ведь я тоже могу терпение потерять и… не захотеть! «Сидите, инечего вам туда ходить», но почему я, наконец, непременно должен жениться?Потому только, что у ней явилась смешная фантазия? Но я человек серьезный имогу не захотеть подчиняться праздным фантазиям взбалмошной женщины! У меняесть обязанности к моему сыну и… и к самому себе! Я жертву приношу – понимаетли она это? Я, может быть, потому согласился, что мне наскучила жизнь и мне всёравно. Но она может меня раздражить, и тогда мне будет уже не всё равно; яобижусь и откажусь. Et enfin, le ridicule…[45] Что скажут в клубе? Что скажет…Липутин? «Может, ничего еще и не будет» – каково! Но ведь это верх! Это уж… эточто же такое? – Je suis un forçat, un Badinguet,[46] un припертый кстене человек!..

И в то же время какое-то капризное самодовольствие, что-толегкомысленно-игривое проглядывало среди всех этих жалобных восклицаний.Вечером мы опять выпили.

I

Прошло с неделю, и дело начало несколько раздвигаться.

Замечу вскользь, что в эту несчастную неделю я вынес многотоски, оставаясь почти безотлучно подле бедного сосватанного друга моего вкачестве ближайшего его конфидента. Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в этунеделю никого не видали и всё сидели одни; но он стыдился даже и меня, и дотого, что чем более сам открывал мне, тем более и досадовал на меня за это. Помнительности же подозревал, что всё уже всем известно, всему городу, и нетолько в клубе, но даже в своем кружке боялся показаться. Даже гулять выходил,для необходимого моциону, только в полные сумерки, когда уже совершеннотемнело.

Прошла неделя, а он всё еще не знал, жених он или нет, иникак не мог узнать об этом наверно, как ни бился. С невестой он еще невидался, даже не знал, невеста ли она ему; даже не знал, есть ли тут во всемэтом хоть что-нибудь серьезное! К себе почему-то Варвара Петровна решительно нехотела его допустить. На одно из первоначальных писем его (а он написал их к неймножество) она прямо ответила ему просьбой избавить ее на время от всяких с нимсношений, потому что она занята, а имея и сама сообщить ему много оченьважного, нарочно ждет для этого более свободной, чем теперь, минуты, и самадаст ему со временем знать, когда к ней можно будет прийти. Письма же обещалаприсылать обратно нераспечатанными, потому что это «одно только баловство». Этузаписку я сам читал; он же мне и показывал.