Я встретил Кармазинова, «великого писателя», как величал егоЛипутин. Кармазинова я читал с детства. Его повести и рассказы известны всемупрошлому и даже нашему поколению; я же упивался ими; они были наслаждениеммоего отрочества и моей молодости. Потом я несколько охладел к его перу;повести с направлением, которые он всё писал в последнее время, мне уже не такпонравились, как первые, первоначальные его создания, в которых было стольконепосредственной поэзии; а самые последние сочинения его так даже вовсе мне ненравились.

Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в такомщекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, пообыкновению, при жизни их чуть не за гениев, – не только исчезают чуть небесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что дажеи при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при которомони действовали, – забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро. Как-тоэто вдруг у нас происходит, точно перемена декорации на театре. О, тут совсемне то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этимидеятелями, приходившими сказать свое новое слово! Правда и то, что и сами этигоспода таланты средней руки, на склоне почтенных лет своих, обыкновенно самымжалким образом у нас исписываются, совсем даже и не замечая того. Нередкооказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идейи от которого ждали чрезвычайного и серьезного влияния на движение общества,обнаруживает под конец такую жидкость и такую крохотность своей основнойидейки, что никто даже и не жалеет о том, что он так скоро умел исписаться. Носедые старички не замечают того и сердятся. Самолюбие их, именно под конец ихпоприща, принимает иногда размеры, достойные удивления. Бог знает за кого ониначинают принимать себя, – по крайней мере за богов. Про Кармазиноварассказывали, что он дорожит связями своими с сильными людьми и с обществомвысшим чуть не больше души своей. Рассказывали, что он вас встретит, обласкает,прельстит, обворожит своим простодушием, особенно если вы ему почему-нибудьнужны и, уж разумеется, если вы предварительно были ему зарекомендованы. Но припервом князе, при первой графине, при первом человеке, которого он боится, онпочтет священнейшим долгом забыть вас с самым оскорбительным пренебрежением,как щепку, как муху, тут же, когда вы еще не успели от него выйти; он серьезносчитает это самым высоким и прекрасным тоном. Несмотря на полную выдержку исовершенное знание хороших манер, он до того, говорят, самолюбив, до такойистерики, что никак не может скрыть своей авторской раздражительности даже и втех кругах общества, где мало интересуются литературой. Если же случайнокто-нибудь озадачивал его своим равнодушием, то он обижался болезненно истарался отмстить.

С год тому назад я читал в журнале статью его, написанную сстрашною претензией на самую наивную поэзию, и при этом на психологию. Онописывал гибель одного парохода где-то у английского берега, чему сам былсвидетелем, и видел, как спасали погибавших и вытаскивали утопленников. Всястатья эта, довольно длинная и многоречивая, написана была единственно с целиювыставить себя самого. Так и читалось между строками: «Интересуйтесь мною,смотрите, каков я был в эти минуты. Зачем вам это море, буря, скалы, разбитыещепки корабля? Я ведь достаточно описал вам всё это моим могучим пером. Чего высмотрите на эту утопленницу с мертвым ребенком в мертвых руках? Смотрите лучшена меня, как я не вынес этого зрелища и от него отвернулся. Вот я стал спиной;вот я в ужасе и не в силах оглянуться назад; я жмурю глаза – не правда ли, какэто интересно?» Когда я передал мое мнение о статье Кармазинова СтепануТрофимовичу, он со мной согласился.

Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я,разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Язнал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то былидрузьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его;мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.

Это был очень невысокий, чопорный старичок, лет, впрочем, неболее пятидесяти пяти, с довольно румяным личиком, с густыми седенькимилокончиками, выбившимися из-под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимисяоколо чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его. Чистенькое личико его былоне совсем красиво, с тонкими, длинными, хитро сложенными губами, с несколькомясистым носом и с востренькими, умными, маленькими глазками. Он был одеткак-то ветхо, в каком-то плаще внакидку, какой, например, носили бы в этотсезон где-нибудь в Швейцарии или в Северной Италии. Но по крайней мере всемелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнетна черной тоненькой ленточке, перстенек непременно были такие же, как и у людейбезукоризненно хорошего тона. Я уверен, что летом он ходит непременно вкаких-нибудь цветных прюнелевых ботиночках с перламутровыми пуговками сбоку.Когда мы столкнулись, он приостановился на повороте улицы и осматривался совниманием. Заметив, что я любопытно смотрю на него, он медовым, хотя несколькокрикливым голоском спросил меня:

– Позвольте узнать, как мне ближе выйти на Быкову улицу?

– На Быкову улицу? Да это здесь, сейчас же, – вскричал я внеобыкновенном волнении. – Всё прямо по этой улице и потом второй поворотналево.

– Очень вам благодарен.

Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрелподобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, тоесть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел предним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Онулыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, длячего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десятьшагов. Он вдруг опять остановился.

– А не могли бы вы мне указать, где здесь всего ближе стоятизвозчики? – прокричал он мне опять.

Скверный крик; скверный голос!

– Извозчики? извозчики всего ближе отсюда… у собора стоят,там всегда стоят, – и вот я чуть было не повернулся бежать за извозчиком. Яподозреваю, что он именно этого и ждал от меня. Разумеется, я тотчас жеопомнился и остановился, но движение мое он заметил очень хорошо и следил замною всё с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего я никогда не забуду.

Он вдруг уронил крошечный сак, который держал в своей левойруке. Впрочем, это был не сак, а какая-то коробочка, или, вернее, какой-топортфельчик, или, еще лучше, ридикюльчик, вроде старинных дамских ридикюлей,впрочем не знаю, что это было, но знаю только, что я, кажется, бросился егоподнимать.

Я совершенно убежден, что я его не поднял, но первоедвижение, сделанное мною, было неоспоримо; скрыть его я уже не мог и покраснелкак дурак. Хитрец тотчас же извлек из обстоятельства всё, что ему можно былоизвлечь.

– Не беспокойтесь, я сам, – очаровательно проговорил он, тоесть когда уже вполне заметил, что я не подниму ему ридикюль, поднял его, какбудто предупреждая меня, кивнул еще раз головой и отправился своею дорогой,оставив меня в дураках. Было всё равно, как бы я сам поднял. Минут с пять ясчитал себя вполне и навеки опозоренным; но, подойдя к дому СтепанаТрофимовича, вдруг расхохотался. Встреча показалась мне так забавною, что янемедленно решил потешить рассказом Степана Трофимовича и изобразить ему всюсцену даже в лицах.