III

Но на этот раз, к удивлению моему, я застал его вчрезвычайной перемене. Он, правда, с какой-то жадностию набросился на меня,только что я вошел, и стал меня слушать, но с таким растерянным видом, чтосначала, видимо, не понимал моих слов. Но только что я произнес имяКармазинова, он совершенно вдруг вышел из себя.

– Не говорите мне, не произносите! – воскликнул он чуть не вбешенстве, – вот, вот смотрите, читайте! читайте!

Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочкабумаги, писанные наскоро карандашом, все от Варвары Петровны. Первая запискабыла от третьего дня, вторая от вчерашнего, а последняя пришла сегодня, всегочас назад; содержания самого пустого, все о Кармазинове, и обличали суетное ичестолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ейсделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно, была и от четвертого дня,а может быть, и от пятого):

«Если он наконец удостоит вас сегодня, то обо мне, прошу, нислова. Ни малейшего намека. Не заговаривайте и не напоминайте.

В. С.»

Вчерашняя:

«Если он решится наконец сегодня утром вам сделать визит,всего благороднее, я думаю, совсем не принять его. Так по-моему, не знаю, какпо-вашему.

В. С.»

Сегодняшняя, последняя:

«Я убеждена, что у вас сору целый воз и дым столбом оттабаку. Я вам пришлю Марью и Фомушку; они в полчаса приберут. А вы не мешайте ипосидите в кухне, пока прибирают. Посылаю бухарский ковер и две китайские вазы:давно собиралась вам подарить, и сверх того моего Теньера (на время). Вазыможно поставить на окошко, а Теньера повесьте справа над портретом Гете, тамвиднее и по утрам всегда свет. Если он наконец появится, примите утонченновежливо, но постарайтесь говорить о пустяках, об чем-нибудь ученом, и с такимвидом, как будто вы вчера только расстались. Обо мне ни слова. Может быть,зайду взглянуть у вас вечером.

В. С.

P. S. Если и сегодня не приедет, то совсем не приедет».

Я прочел и удивился, что он в таком волнении от такихпустяков. Взглянув на него вопросительно, я вдруг заметил, что он, пока ячитал, успел переменить свой всегдашний белый галстук на красный. Шляпа и палкаего лежали на столе. Сам же был бледен, и даже руки его дрожали.

– Я знать не хочу ее волнений! – исступленно вскричал он,отвечая на мой вопросительный взгляд. – Je m’en fiche![47] Она имеет духволноваться о Кармазинове, а мне на мои письма не отвечает! Вот, вотнераспечатанное письмо мое, которое она вчера воротила мне, вот тут на столе,под книгой, под «L’homme qui rit».[48] Какое мне дело, что она убивается оНи-ко-леньке! Je m’en fiche et je proclame ma liberté. Au diable leKarmazinoff! Au diable la Lembke![49] Я вазы спрятал в переднюю, а Теньера вкомод, а от нее потребовал, чтоб она сейчас же приняла меня. Слышите:потребовал! Я послал ей такой же клочок бумаги, карандашом, незапечатанный, сНастасьей, и жду. Я хочу, чтобы Дарья Павловна сама объявила мне из своих уст ипред лицом неба, или по крайней мере пред вами. Vous me seconderez, n’est сеpas, comme ami et témoin.[50] Я не хочу краснеть, я не хочу лгать, я нехочу тайн, я не допущу тайн в этом деле! Пусть мне во всем признаются,откровенно, простодушно, благородно, и тогда… тогда я, может быть, удивлю всёпоколение великодушием!.. Подлец я или нет, милостивый государь? – заключил онвдруг, грозно смотря на меня, как будто я-то и считал его подлецом.

Я попросил его выпить воды; я еще не видал его в таком виде.Всё время, пока говорил, он бегал из угла в угол по комнате, но вдругостановился предо мной в какой-то необычайной позе.

– Неужели вы думаете, – начал он опять с болезненнымвысокомерием, оглядывая меня с ног до головы, – неужели вы можете предположить,что я, Степан Верховенский, не найду в себе столько нравственной силы, чтобы,взяв мою коробку, – нищенскую коробку мою! – и взвалив ее на слабые плечи,выйти за ворота и исчезнуть отсюда навеки, когда того потребует честь и великийпринцип независимости? Степану Верховенскому не в первый раз отражать деспотизмвеликодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей женщины, то есть самый обидный ижестокий деспотизм, какой только может осуществиться на свете, несмотря на точто вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам моим, милостивыйгосударь мой! О, вы не верите, что я смогу найти в себе столько великодушия,чтобы суметь кончить жизнь у купца гувернером или умереть с голоду под забором!Отвечайте, отвечайте немедленно: верите вы или не верите?

Но я смолчал нарочно. Я даже сделал вид, что не решаюсьобидеть его ответом отрицательным, но не могу отвечать утвердительно. Во всемэтом раздражении было нечто такое, что решительно обижало меня, и не лично, онет! Но… я потом объяснюсь. Он даже побледнел.

– Может быть, вам скучно со мной, Г—в (это моя фамилия), ивы бы желали… не приходить ко мне вовсе? – проговорил он тем тоном бледногоспокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайномувзрыву. Я вскочил в испуге; в то же мгновение вошла Настасья и молча протянулаСтепану Трофимовичу бумажку, на которой написано было что-то карандашом. Онвзглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны быливсего только два слова: «Сидите дома».

Степан Трофимович молча схватил шляпу и палку и быстро пошелиз комнаты; я машинально за ним. Вдруг голоса и шум чьих-то скорых шаговпослышались в коридоре. Он остановился как пораженный громом.

– Это Липутин, и я пропал! – прошептал он, схватив меня заруку.

В ту же минуту в комнату вошел Липутин.

IV

Почему бы он пропал от Липутина, я не знал, да и цены непридавал слову; я всё приписывал нервам. Но все-таки испуг его был необычайный,и я решился пристально наблюдать.

Уж один вид входившего Липутина заявлял, что на этот раз онимеет особенное право войти, несмотря на все запрещения. Он вел за собою одногонеизвестного господина, должно быть приезжего. В ответ на бессмысленный взглядостолбеневшего Степана Трофимовича он тотчас же и громко воскликнул:

– Гостя веду, и особенного! Осмеливаюсь нарушить уединение.Господин Кириллов, замечательнейший инженер-строитель. А главное, сынка вашегознают, многоуважаемого Петра Степановича; очень коротко-с; и поручение от нихимеют. Вот только что пожаловали.

– О поручении вы прибавили, – резко заметил гость, –поручения совсем не бывало, а Верховенского я, вправде, знаю. Оставил в X—скойгубернии, десять дней пред нами.