– Что хорошего это тебе сулит?

– О чем ты? – Он вроде обиделся, отхлебнувхолодного кофе. – Она же чудо.

– Хорошо ли ты знаком с ней?

– Не очень-то, – улыбнулся он. – Но надеюсьпреодолеть это, невзирая на ее маму, тетю, на всех кузин и дуэний.

– А муж ее ни при чем?

Вид у Алекса сразу стал такой, словно в него выстрелили.Глаза распахнулись недоуменно, тут же сузились.

– Как это понимать – «ее муж»?

– Алекс, ты знаешь, кто она?

– Наполовину испанка, наполовину француженка, живет вСан-Франциско, безработная, тридцати двух лет, как я узнал сегодня, и зовут ееРафаэлла Филипс. Только что выяснил ее фамилию.

– И при этом ничего не почувствовал?

– Нет, и, ради Бога, хватит с меня намеков. – Егоглаза метали молнии.

Шарлотта Брэндон откинулась на спинку стула и издала вздох.Значит, она права. Фамилия подтверждает это. Откуда-то она помнила это лицо,хотя многие годы фото ее не появлялось в газетах. В последний раз это было летсемь-восемь назад, когда Джон Генри Филипс выписывался из больницы послепервого своего инсульта.

– Черт возьми, что ты стараешься мне внушить, мама?

– Что она замужем, дорогой, и за очень виднымчеловеком. Джон Генри Филипс – это имя говорит тебе что-либо?

На краткое мгновение Алекс зажмурился. Счел, что сказанноематерью никак не может быть правдой.

– Он же, по-моему, умер?

– Насколько мне известно, нет. У него было несколькоинсультов подряд, лет семь назад, ему теперь под восемьдесят, но он,несомненно, еще жив. Мы бы наверняка знали, будь оно иначе.

– А с чего ты взяла, что она ему жена? – Алексвыглядел так, словно его оглушили.

– Вспомнила, я читала статью и видела фотографии. Онатогда была такая же красавица. Меня при этом шокировало, что женился он натакой молоденькой. Кажется, ей было семнадцать или восемнадцать, не больше.Дочь крупного французского банкира. Потом увидела эту супружескую чету напресс-конференции, куда попала со знакомым журналистом, вгляделась в фотографии– и переменила свое мнение. Знаешь ли, в свое время Джон Генри Филипс былособенный человек.

– А теперь?

– Поди узнай. Я только слышала, что он прикован кпостели, совсем слаб после перенесенных ударов, но не думаю, чтобы публика былаболее осведомлена. А Рафаэллу всегда держали в отдалении от глаз публики,оттого-то я опознала ее не сразу. Однако такое лицо… Разве его легко забудешь?

Их взоры встретились, Алекс согласно кивнул. Ему и прежде неудавалось забыть его, а уж впредь не забудет никогда.

– Как я понимаю, она тебе ничего этого не сообщила.

Он покачал головой.

– Надеюсь, она решится тебе сказать.

Голос матери звучал умиротворяюще.

– Пусть-ка сама это сделает. Может, мне и не следовало бы… –Она приумолкла, он вновь покачал головой, потом жалобно взглянул на ту, ктобыла его самым старинным другом.

– Зачем? Ну зачем ей надо было выходить замуж за этогопоганого старика? Он ей в деды годится и практически уже мертвец. – Этанесправедливость разрывала на куски его сердце. Зачем? Зачем такому досталасьРафаэлла.

– Пока он жив, Алекс. Не пойму, что у нее на умеотносительно тебя. Хотя могу предположить, что она, прямо скажем, сама сбита столку. Сама не знает, как ей быть с тобой. А ты имей в виду, что живет она какзатворница. Джон Генри Филипс напрочь упрятал ее от любого общества на все этибез малого пятнадцать лет. Сомневаюсь, чтобы ей выпадало встречаться снастырными молодцеватыми юристами, заводить случайные романы. Возможно, я не права,но скорее наоборот.

– По-моему, тоже. Господи! – Он сидел, вздыхая снесчастным видом. – Что же теперь делать?

– Ты опять с ней встретишься?

Он подтвердил:

– Сегодня вечером. Она сказала, что ей надопереговорить со мной.

И предположил, что она все ему расскажет. А дальше что?Алекс осознал, глядя мимо матери в пространство, что Джон Генри Филипс можетпрожить и еще двадцать лет – в ту пору Алексу будет под шестьдесят, Рафаэлле –пятьдесят два. Вся жизнь уйдет на ожидание смерти этого старика.

– Что ты надумал? – тихонько спросила мать. Он несразу решился посмотреть матери в глаза.

– Ничего особо приятного. Пойми, – медленно началон, – я однажды увидел ее на ступенях близ их дома. Она плакала. Я думал оней изо дня в день, пока не повстречал вновь в самолете, летящем сюда. Мыразговорились, и…

Он беспомощно взглянул на мать.

– Алекс, ты едва знаком с ней.

– Ты не права. Я все-таки с ней знаком. Кажется, будтознаком ближе, чем с кем-либо. Мне понятны ее душа, ум и сердце. Понятны еечувства и ее одиночество. А теперь понятно, почему так. Ибо я понял кое-чтоеще.

Теперь он посмотрел на мать взглядом долгим и упорным.

– Что понял, Алекс?

– Я ее люблю. Да, звучит как безумие, но – люблю.

– Не утверждай так. Слишком скоропалительно. Ты еепочти совсем не знаешь.

– Нет, знаю. – И не стал продолжать. Вынул своюкредитную карточку, чтобы рассчитаться, и сказал матери:

– Разберемся.

А Шарлотта Брэндон лишь закивала, в душе совершенно нежелая, чтоб это получилось.

Когда несколькими минутами позднее он прощался с ней наЛексингтон-авеню, в его глазах можно было прочесть решимость. Наклонив головунавстречу резкому ветру и деловито зашагав в северном направлении, он укрепилсяв мысли, что ни за чем не постоит, чтобы добиться Рафаэллы, ничто его неостановит. Никогда прежде не влекло его ни к одной женщине так, как к ней. Иего сражение за нее в самом начале. И сражение это Алекс Гейл не намеревалсяпроигрывать.

Вечером того же дня, без пяти одиннадцать, бодро пройдясь поМэдисон-авеню, Алекс Гейл свернул вправо на 76-ю улицу и вошел в «Карлейль».

Он заказал столик на двоих в кафе «Карлейль», твердо решивпоболтать часок с Рафаэллой, а потом насладиться полночной программой БоббиШорта. То была одна из славных приманок Нью-Йорка, и слушать его вместе сРафаэллой Алекс надеялся до поздней ночи. Он сдал пальто в гардероб и пошел ксвоему столику, а после сидел минут десять, дожидаясь ее прихода. В четвертьдвенадцатого начал тревожиться, а в одиннадцать тридцать – подумывать, непозвонить ли ей в номер. Но было ясно, что делать этого нельзя. Тем более,когда ты осведомлен о наличии у нее мужа. Алекс осознал, что надо дожидатьсяее, сидя спокойно и не поднимая шума.