– Хорошо бы, – сказал Алексей, недоумевая, чем эта новость так задела дядюшку, в том же лице отца Александра, считавшегося правой, а заодно и левой рукой их благочинного и настоятеля. (Впрочем, последний еще в мае отбыл в Москву для обсуждения публикации своих многочисленных научных трудов о путешествиях по христианским святыням Востока, и ожидали его преосвященство не раньше Петровок). – Хорошо бы, холера оставила Киев.

– Оставит, конечно, – рассерчал дядька. – Мы мощи вокруг монастыря обнесем, и смерть холерную разом прогоним… Мы холеру прогоним, а лаврский монашек себе все заслуги возьмет? Видишь, из Лавры уже и новость рано утром в газетку отправили, – ноздри дядьки раздулись, казалось, каждый волос на взъерошенной его бороде стал подобным ядовитой змее, готовым ужалить в ответ. – Но я этого так не оставлю… неси письмо рабу божьему Подлудкину, да гляди, не потеряй по дороге, – судя по толщине конверта, который Алексей принял из дядькиных рук и осторожно положил в свою холщовую сумку, депеша была ценной в прямом смысле слова. – Он уж знает, как распорядиться моим посланием. Пусть газетчики про эту новость позабудут.

Все знали, что в Иерусалиме земли русской, святом граде Киеве Златоверхо-Михайловский монастырь по почитанию второй после Лавры.

Но быть вторым означало всегда быть не первым!

Сразу после посещения лаврских пещер, где почивали в раках отцы Печерские, преподобномученики, священномученики и святители, все паломники Киева – и гетманы, и князья, и цари, и крестьяне шли на поклон к святой Варваре, оттуда уже отправлялись в Софию к мощам митрополита Макария и иконе Николы Мокрого, затем в Десятинную и Андреевскую. От весны до поздней осени, на каждого жителя Киева приходилось по пять гостей града – паломников, путешественников, странников.

Но, конечно, не в этом холерном году…

Однако поток к святой Варваре лишь умножался! Когда в Киев-град входила Дама Холера, Злато-Михайловский становился Первым монастырем. Тут все искали спасения, тут все искали надежду! И теперь уже лаврские насельники поглядывали на Михайловский снизу вверх, не без суетной ревности.

Но все эти страсти были весьма далеки от Алексея, и душа его все никак не желала смириться с тем, что ему суждено пропустить долгожданный выезд святой Варвары.

– А кто же сегодня храм приберет? – спросил он, тоскливо переминаясь с ноги на ногу.

– И один Федор как-нибудь справится, пополам не переломится чай!

– Но… – Алексей прикусил язык, чуть не проговорившись, что Федор так и не явился в обитель, и убирать храм нынче попросту некому.

К счастью, дядька не заметил его недомолвки – их разговор заглушил очередной перебор[6], неведомый звонарь ударил в большой колокол, затем в малый. Нижний Подол накрыл погребальный звон.

Алексей даже гордился этой удивительной киевской традицией.

Во всех других городах Империи, хоть в Петербурге, хоть в Москве, хоть в Одессе, церковные колокола звонили лишь в случае смерти епископа. Даже царей-императоров провожали в последний путь без колокольного звона.

И только в Святом Киеве каждый человек, приоткрывший полог жизни иной, мог стать выше земного царя – если его родные договорятся, что за небольшое вознаграждение в каждой (!) церкви, мимо которой проедет гроб в честь вновь преставившегося отзвонят и отслужат литию.

Потому и дороги на кладбища в Киеве выбирали подлинней, чтоб напоследок усопший посетил побольше киевских храмов – и Богоявленский, и Ильинскую и Николая…

Что могло быть торжественней такого пути на Небо? Отправляя свое тело поближе к небесам, на гору Щекавицкого кладбища или на Флоровскую, человек мог войти в двери рая под звон всех церквей Святого Града.

И сам Алексей мечтал отойти только так (хотя, став иноком, вряд ли мог рассчитывать на подобные проводы, его уделом было скромное кладбище братии на Феофании).

Но нынче, когда холерное чудище все шире открывало свою пасть и в день умирали десятки людей, даже на боголюбивого Алексея, верящего, что мир небесный во сто крат прекраснее мира земного, этот почти не прекращающийся теперь ежедневный погребальный перезвон навевал уныние и тревогу.

Холера уносила и богатых, и совсем молодых, и малых детей, и отцов семейства, сгоравших за несколько дней. Боль от утраты внезапной была еще сильней, боль от смерти незаслуженной и несвоевременной – еще нестерпимее, и, пытаясь унять эту боль, обеспеченные горожане не жалели денег, и звонари били в колокола изо всех сил, пытаясь донести их оглушительную боль до небес.

Отправившись выполнять послушание дядьки, Алексей, три месяца не выходивший за пределы златоверхой обители, словно попал в совсем иной Город – град, где живых стало меньше, чем мертвых.

У врат Михайловского монастыря, где на оживленной толкучке продавали крестики, колечки святой Варвары, плетеные реликварии, четки, семечки, деревянные гребни, которые так охотно разбирали многочисленные паломники Киева, – стояло сейчас лишь несколько продавцов самого непрезентабельного и унылого вида. Не было видно в Городе и обычных в это летнее время миловидных девиц-цветочниц с корзинами, и трудно было отыскать взглядом извозчика в приплюснутой шляпе.

Зато по дороге Алеша то и дело встречал тех, кто следовал в свой самый последний путь. Иногда по улице тянулась целая вереница гробов. Некоторые ехали в компании – по три гроба на одной телеге. И, судя по виду, иные люди из погребальной процессии могли бы прилечь рядом, чтоб дважды не ходить на погост.

С сердечным содроганием Алексей угадывал хорошо знакомые всем киевлянам приметы болезни: особый синеватый цвет лица, иссушенные, потрескавшиеся губы и рот, полный неутолимой жажды, заострившиеся черты и горячечный взор.

И каждый раз Алексей останавливался и шептал молитву, провожая усопшего, и просил святую Варвару, защитницу от наглой смерти, помиловать тех, кто еще жив, и испросить благословения для тех, кто ушел внезапно, сгорел, сгинул за день, без покаяния, причащения и соборования, без отходной молитвы на исход души, не успев подготовиться к своей встрече со Всевышним.

А останавливаться пришлось так часто, что до собственного дома господина Подлудкина за Канавой послушник дошел лишь во второй половине дня.

* * *

Окруженный яблонево-вишневым садом деревянный дом Подлудкина почти прилегал к горе Щекавице – главному городскому кладбищу Киева. Выходило, что жил господин журналист небогато. Немногие соглашались соседствовать с киевской горой мертвецов, и кабы не летнее время, за кронами садовых деревьев можно было бы увидеть могильные кресты и парящий над ними крест кладбищенской церкви Всех Святых.

Сам визит обещал быть недолгим. В ответ на почтительный стук, журналист вышел из дома уже в сюртуке, с цилиндром и перчатками, приняв послание дядюшки, уважительно взвесил его на руке, поместил во внутренний карман и пошел к выходу, отмахиваясь тростью от бродивших по двору гусей, бросив послушнику на ходу: