– Ох, пикантные были у них отношения, – вдруг скабрезно засмеялся Подлудкин. – Еще батюшка Натальи, генерал-фельдмаршал Шереметев имел особую связь с матушкой Елизаветы Петровны – Катериной I. В то время, когда матушка эта еще прачкой была и досталась генералу как военный трофей… Потом трофей перешел к царю Петру I и стал царицей. Но как написать такое при нашей цензуре?

А впрочем, была у княгини и киевская линия. Дед ее Петр Шереметев был киевским воеводой, тебе ли не знать – он у вас и в «Чудах Варвары» помянут. А отец ее в преклонных летах имел намерение уйти в нашу Лавру монахом, и в завещании просил похоронить его на лаврской земле… да царь Петр I запретил, велел жениться на старости лет и детей плодить. Так Наталья на свет и появилась. Выходит, она жизнью своей горемычной мечту батюшки осуществила – и монахиней киевской стала, и на земле Лавры покой обрела. Ладно, заканчиваю повествование…

Писака опустил свои расхристанные бумаги на колени и с требовательным любопытством воззрился на Алексея, ожидая реакции.

Неискушенный в дворцовых страстях Алеша и впрямь пребывал под большим впечатлением. Много быличек и небывальщин рассказывали вечерами в монастыре монахи, послушники, захожие паломники, но подобного он еще не слыхивал.

– Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя… – проговорил борзописец. – Эх, какое время было! Парики, мушки, узорные камзолы, золоченые шпаги, – он с несказанным презрением посмотрел на свой скучный сюртук, – какие интриги плели, как любили, как мстили… о тех временах не статейки – романы следует сочинять во французском стиле. Особенно о том, о чем говорить в нашем богоспасаемом Киеве как бы не принято. Ведь история Натальи Долгоруковой на том не закончилась.

– Не закончилась и после ее смерти? – не понял Алеша.

– Именно так. Старший ее сын, предводитель дворянства, достойно продолжил свой век. А вот младший – юный красавец князь Дмитрий Долгоруков, оставшийся сиротой еще в материнской утробе – родился для печали. Еще во чреве матери лишился отца, а потом и мать его надежды на счастье лишила. В юности возлюбил он девицу, и хоть она была не ровней ему, воспылал к ней такой пребезмерной страстью, что пожелал сочетаться законным браком. Но мать его, познавшая в юности все горести искренней и верной любви, как видно, разуверилась на старости лет в любви мирской и в головокружение больше не верила – она воспротивилась браку младшего сына. И стал он послушником Киево-Печерского монастыря. Но недолго прожил в святой обители… бесы обуяли его.

– Бесы? В Лавре? Как преподобного Исаакия Печерского?

– А что там с Исаакием приключилось? – журналист с профессиональной поспешностью извлек из кармана заточенный карандашик.

– Исаакий стал затворником, достиг большой святости, – невесть почему, Алексею очень не хотелось пересказывать житие преподобного затворника господину Подлудкину, но и отказывать дядькиному знакомцу он не видел причин. – И однажды в лаврскую пещеру его пришли два ангела… И он поклонился им, ибо посчитал, что достоин посещения ангелов. И тогда ангелы обернулись бесами и в наказание за гордыню заставили Исаакия до утра плясать под их гусли и сопели.

Алексей смотрел, как несимпатичный Подлудкин конспектирует сию назидательную историю, вряд ли пригодную для романа во французском стиле.

– Интересно, интересно весьма… Плясал ли князь Дмитрий под бесовкие гусли и сопели? – спросил сам себя журналист. – Не знаю, не знаю… Только, заполоненный бесами молодой князь Дмитрий вскорости сошел с ума, обеспамятовал и помер в монастыре. А перед смертью пытался покончить с собой. Порой источники слез лились из глаз его, а порой смеялся он страшным смехом. И хоть он принял монашеский постриг и был упокоен в Лаврской земле, говорят, до сих пор князь не знает покоя. С тех самых пор и ходит ночами по Киеву Черный Монах…

– Черный Монах?

– Злые языки говорят, что перед смертью князь Дмитрий проклял свою матушку за то, что она его счастья лишила. Мол, с его предсмертного проклятия и началась в Киеве самая страшная и губительная чума 1770-х годов, сгубившая вскоре и мать его, и десять тысяч невинных. Тогда-то и устроили тут, на Щекавице, чумное кладбище – первое городское кладбище Киева, ибо на церковных погостах уже не хватало земли, чтоб хоронить мертвецов. Кто знает, может и нынче гуляет по Киеву тот Черный Монах. Заглядывает в окна. Оттого и мрут снова люди.

«Вот какую статью готовит г-н Подлудкин, – догадался Алеша – о причинах ужасной моровицы. И не о Даме Холере, а о Черном Монахе, проклявшем родную мать».

Борзописец выхватил из своих растрепанных измаранных бумаг новый лист с черно-белой литографией и протянул Алексею портрет красивого мужчины с черными бровями-шнурочками.

– Погляди-ка, не узнаешь ли его?

– Кто это?… – искренне удивился Алеша. – Это же Федор… Наш Федор?

– Нет – это князь Долгоруков, – осклабился журналист.

– Умерший?

– Умерший-то умерший… А он, вишь, снова живой. Храм вместе с тобой каждый день убирает.

19 декабря, 5 утра

– Да уж, выбирал ты, выбирал, перебирал, да и перевыбирАл, – обыграл известную скороговорку друг Алик.