но только туда, где ее ждали, туда, где слова любви и признаний сливались в единый поток страсти, поднимающийся с грешной земли к небесам с мольбой о прощении. За безумную страсть и за то, что она делает с людьми…

6

Автомобиль подъехал к дому на Мойке. Распутин вслед за Юсуповым вошел в дом с заднего крыльца.

– У тебя, Феличка, никак гости? – нахмурился Распутин, услышав доносившиеся сверху веселые голоса и смех.

– Григорий Ефимович, не обессудьте, это у жены, друзья собрались. Скоро уйдут. Пожалуйте пока в столовую, – Юсупов указал на лестницу, ведущую вниз.

Распутин снял шубу, расправил расшитую васильками шелковую рубашку, подвязанную толстым малиновым шнуром, и, показалось, нехотя, начал спускаться. Когда вошел – приостановился у двери и оглядел комнату, разделенную аркой на две части. Скользнув взглядом по коврам, красным вазам китайского фарфора, массивной дубовой мебели, подошел к инкрустированному секретеру с множеством крохотных бронзовых колонн и ящичков, и принялся открывать и закрывать их, с детским любопытством заглядывая в каждый.

– Затейливый шкапчик! – пробормотал он, чуть оживившись, когда наигрался вдоволь. Заметил стоящее сверху распятие из горного хрусталя и гравированного серебра и прикоснулся к нему осторожно, будто боясь повредить хрупкую вещицу.

– Итальянская работа, – незамедлительно пояснил из-за спины Юсупов, который, хотя и старался выглядеть спокойным, все же был чуть более суетлив, чем обычно, словно торопился закончить решенное дело. Два часа перед встречей он провел в молитве в Казанском соборе, потому, казалось ему, не испытывал никаких душевных мук, ощущая себя лишь исполнителем возложенной на него свыше миссии.

– Красиво, – Распутин оглядел распятие, но, прежде чем отойти от секретера, снова открыл и закрыл пару ящичков. Подошел к накрытому столу, на котором дымился самовар и было выставлено блюдо с бисквитами и иными сластями.

– Никак чайком потчевать будешь? – глянул на хозяина дома вопросительно.

– Пожалуйте к столу, Григорий Ефимович, – радушно пригласил гостя Юсупов, указав рукой на стул, такой же старинный и заслуженный, как и все предметы вокруг – роскошные, но разнородные, будто собранные вместе немного поспешно.

– Что ж, сяду, коли просишь. Не обижу, – Распутин уселся у стола и уперся взглядом в хозяина.

Юсупов выдержал и не отвел глаза.

«Ишь, глазенки-то как блестят, – подумал Распутин и даже развеселился. – Гляжу, не наигрался еще в игры свои. А коли так, надобно тебя, милок, чуток попужать».

– Промежду прочим, Протопопов сегодня ко мне приходил, – небрежно сообщил он. – Просил из дому не выходить в эти дни. А знаешь, мил-друг, почему? – протянул руку к тарелке с пирожными.

– И почему же? – Юсупов опустился на стул напротив.

«Ох, Феликс, Феликс, – подумал Распутин, пряча усмешку. – Будто не знаешь», – чуть наклонился вперед, выбирая, которое пирожное взять.

– Тебя убьют, говорит.

– А вы что же ответили? – Юсупов пододвинул тарелку. – Угощайтесь, Григорий Ефимович.

– Да вот, вишь, – Распутин наконец выбрал пирожное и поднес ко рту, – тайком от соглядатаев к тебе пришел. Не боюсь я, – он насмешливо посмотрел на князя и отправил пирожное в рот. Заметил, что Юсупов напрягся, и во взгляде его появилось ожидание.

«Чего-то ждет Феличка, – отметил про себя. – Не иначе как пирожные чем напичкал. Ну да ладно. Словечко таперича ему такое скажу – век помнить будет». Взял с тарелки еще пирожное и, глядя на Юсупова ласково, проговорил медленно, будто вбивая слова ему в мозг:

– Меня, Феличка, убить нельзя.

Юсупов выслушал внешне спокойно.

– Вина мне таперича налей. Пить хочу, – неспешно, словно получая удовольствие, Распутин облизал пальцы под взглядом князя.

Тот с готовностью, будто желая поторопить события, налил вино в бокал, на дно которого прямо перед самым приходом гостя доктором Лазовертом был также положен яд.

Распутин опустошил бокал и вытер рот ладонью.

– Славное винцо! – сказал он одобрительно.

– Рад, что угодил, – Юсупов снова наполнил его бокал. – Это, Григорий Ефимович, наше собственное, – пояснил с любезной улыбкой. – В Крыму производим. У нас там такого вина – полные погреба. Коли понравилось, распоряжусь, чтобы вам прислали.

– Это хорошо, – Распутин подхватил еще одно пирожное с блюда, но на этот раз сразу есть не стал, а принялся задумчиво рассматривать.

– Убить вот меня ищут враги, – взглянул на князя, будто ища сочувствия, – а подпорочка-то ведь я, – сказал почти обреченно, как человек, который вроде и рад бы уйти из дела, да только никак не может, потому как ответственность понимает и тяжкое бремя нести обречен. – Вынут – и все покатится, и сами со мной укатятся. И ты, – он уколол Юсупова взглядом, – укатишься. Так и знай. А то, что на меня клевещут да таперича заговоры всякие строят, так, милый, и Христа гнали. Он тоже за правду муки принимал. А поношение – душе радость, понимаешь?

Юсупов слушал молча в ожидании.

– Я и царице втолковываю: покуда я с вами, за себя и монархию не бойся. Ну да мама – баба смышленая, сама понимает, кто я для нее есть, – сказал он многозначительно, будто подталкивал князя к вопросу о том, что же понимает царица?

– И что же царица понимает? – Юсупов откусил кусочек сдобного печенья.

– Понимает, мил-человек, – довольно усмехнулся Распутин, – что на роду Романовых проклятье лежит. Знаешь ведь, поди, как тому триста лет они ребеночка убили? И через тельце его, к воротам прибитое, к власти пришли. Ох, и вкусные у тебя пирожные, Феличка. Пожалуй, еще съем, – он снова потянулся к блюду.

– Ну так это, Григорий Ефимович, считайте, как жертвоприношение было. Вон взять хотя бы Карфаген… – Юсупов проводил взглядом очередное пирожное, исчезнувшее у гостя во рту.

– Чего замолк? Никак речи лишился? – Распутин отпил глоток вина.

Юсупов смущенно улыбнулся и подергал себя за мочку уха, будто стараясь отвлечься от мыслей.

– В Карфагене, Григорий Ефимович, новорожденных в жертву приносили. Даже места специальные для того были отведены.

– А молились при этом о чем? – Распутин прищурился, поглаживая бороду.

– Молились, чтоб бог принял жертву и дал власти. Точного числа не помню, но более сорока своих детей в жертву приносили. Считалось, что к богу, который у них вроде как Баалом звался, приближались и чуть ли не святыми становились, – Юсупов отпил большой глоток вина так торопливо, будто внезапно почувствовал неутолимую жажду.

– Своих деток-то?

– Своих, своих, Григорий Ефимович. У них ведь много жен и наложниц было.

– И чем же этот Карфаген кончил? – спросил Распутин так, что и не понятно было, то ли действительно не знает, то ли прикидывается. – Напомни, Феличка, запамятовал я, – глянул так жалобно, будто запричитал: «Ох, Феличка, стар я стал, ой, слаб, ой, совсем никудышный, ничего-то не