– Разрушили Карфаген вандалы. Стерли с лица земли, – Юсупов скорбно посмотрел на гостя.

– Вот то-то и оно, – Распутин провел ладонью по животу, оставив на рубахе темные пятна от крема. – Ведь коли жертвы приносишь Богу, не проси ничего. А они власти да святости просили. Потому не жертвы, а убийства то были. Вот кровь невинно убиенных деток на их головы смертью и пролилась. Так и над романовским родом проклятье триста годов висит да вот-вот кровью обернется. Я же, Феличка, как штуковина этакая, что в грозу от молний дом бережет, пытаюсь от царского дома погибель, как молнию, отвести да монархию уберечь. Я ведь, сам знаешь, человечек-то не простой, – глянул хитро. – Слыхал небось, что меня «святым чертом» кличут?

Юсупов неопределенно повел головой.

– Вижу, слыхал. Но, гляжу, все не веришь? – Распутин глотнул вина. – Все сумневаешься?

– Да что вы, Григорий Ефимович! Меня и Ирина потому все просила, познакомь, мол, с Григорием Ефимовичем, очень уж человек интересный!

– И то правда! – при упоминании красавицы Ирины в глазах Распутина появился плотоядный блеск. – Дождусь ли сегодня? – Он посмотрел на Юсупова с сомнением, а потом откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

– Хорошо мне у тебя, Феличка. Покойно очень. Будто заново родился.

– Чтобы вновь родиться, Григорий Ефимович, надо сначала умереть, – сказал Юсупов, чуть оживившись.

– Говоришь, чтоб вновь уродиться, помереть сначала надобно? – Распутин неожиданно распахнул глаза и уставился на князя. – Красиво сказал, – он улыбнулся одобрительно. – И верно. Запомню, – подался вперед. – Налей-ка мне, Феликс, мадеры. Сам знаешь, люблю ее, сладкую, – протянул бокал. – Лей давай!

– Пожалуй, я в другой налью! – Юсупов потянулся за новым бокалом, на дне которого была еще одна порция яда. – Не стоит мешать вина. Аромат пропадет, – заботливо сказал он и аккуратно налил, стараясь унять вдруг появившуюся дрожь в руке.

– Душно тут у тебя, Феликс, – Распутин расстегнул ворот рубахи. – Совсем свежего воздуха нет, – он провел рукавом по лбу.

Юсупов согласно кивнул, вынул из кармана платок и тоже промокнул предательскую испарину, выступившую на лбу.

– А что, Григорий Ефимович, слыхал я, наше техническое военное могущество возрастает, как никогда? – спросил только для того, чтобы прервать паузу. – Снарядов будто наделали невиданное количество? Готовимся в феврале-марте к большому наступлению?

– А… – Распутин махнул рукой. – Война эта никчемная. Кровь почем зря льется. И вот сам посуди, мил-человек, от чего иногда все зависит. Помнишь, небось, я лежал раненый в Тюмени? Ну, когда меня баба та… без носа… ножом пырнула? Подлюка та Гусева, штоб ей издохнуть, все-е от нее пошло! Помнишь, раз было тоже, начиналась хмара из-за болгарушек? Наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: «Ни-ни, не моги, в кашу эту не влазь, на черта тебе эти болгарушки?» Он тогда послушался, опосля-то уж как рад был! И теперь то же было бы, ежели б не та безносая сука! Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много слал, да што бумага – подтирушка, слово живо – только одно и есть. Да-а, – он почесал бороду. – Делов много эта война настряпала и еще боле настряпает. Грех война эта, понимаешь? Смертоубийство – всегда грех незамолимый. Ты, голубочек, запомни: все делать можно, а убивать нельзя! – Сказав это, он пристально посмотрел на князя, который под этим пронизывающим, жгучим взглядом заерзал на стуле, а потом, все же не выдержав, неожиданно поднялся, обошел стул и встал, взявшись за спинку.

«Ага… вскочил Феличка, будто углей ему в штаны наложили», – Распутин взглянул понимающе и чуть насмешливо, как бы приглашая спросить про то, как и когда все-таки позволительно грешить?

– И как же это все, Григорий Ефимович, делать можно? Грешить, я имею в виду? – спросил Юсупов.

Распутин хрипло рассмеялся:

– А помнишь, Феличка, Христос с блудницами толковал да с собою водил? «Кто из вас без греха?», спрашивал. Помнишь? А разбойнику-то что сказал? «Нынче же будешь в раю». Это ты как понимашь? Кто к Богу ближе-то? Кто грешит али кто жизнь свою век сусолит, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Я тебе так скажу: кто не согрешит, тот и не покается. Однако ж и радости не познает… и любви не познает. Думаешь, сиди за печью и сыщещь правду? Не-е, там только тараканов сыщешь. Во грехе правда! – сказал он наставительно и без тени сомнения. – И Христа во грехе узнаешь. Поплачешь, покаешься и узнаешь. Понял, што ль? – глянул снисходительно. – Все можно, Феличка. Убивать нельзя. Запомнил, милочек?

Юсупов не ответил, но вдруг заторопился из комнаты.

– Пойду, Григорий Ефимович, узнаю, уходят ли гости, – он поспешил за дверь.

– Иди, иди, милок, – Распутин проводил его тяжелым взглядом и откинулся на спинку стула. «Интересное это дело – за людишками наблюдать, – думал он. – Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья – сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. Так что, милок, коли хочешь… что ж, доиграем… до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться… когда вернусь», – он хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой…

7

Белоснежная скатерть, торжественное столовое серебро, хрустальные бокалы для шампанского, изящный фарфоровый подсвечник с зажженными свечами в центре стола, запах хвои от стоящей в углу елки и, как в детстве, предощущение чуда, которое становилось все сильнее по мере того, как стрелка каминных часов приближалась к одиннадцати.

Сергей Ильич, расположившийся во главе стола, незаметно наблюдал за сидящими друг напротив друга дочерью и гостем – Николаем Сергеевичем Ракеловым, молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным, приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, оказался к тому же, как и он сам, выпускником юридического факультета Московского университета, что сразу дало возможность найти общие темы для разговора. Лицо гостя показалось Сергею Ильичу знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел его, спросить же было неудобно, потому что Ракелов повел себя так, будто они уже встречались. Ирина была очень хороша в темно-зеленом платье, необычайно оживленна, а ее глаза лучились тем чудесным светом, который всегда появляется в глазах влюбленной девушки. Николай Сергеевич, напротив, был сдержан, точнее сказать, сосредоточен, словно человек, в ходе разговора обдумывающий какой-то чрезвычайно важный для себя шаг, к