Бенуа, самый усердный из слуг, тоже дожидался приезжих: его назначили ответственным за проведение Совета. Он был одет с иголочки, преисполнен рвения от выхода на новую ступень служебной лестницы и метался во все стороны, как возбужденный осьминог. Он и подхватил Ирму Сильную, когда она чуть не выпала из кареты.

– Прямо с ног валюсь, – извинилась она.

Подошел Тибо.

– Надеюсь, не Лукас так вас утомил?

– Нет-нет-нет, сир! Ни в коем случае. Без него я бы зиму не пережила! Хорошо, что я забрала его у вас. Да, это я правильно сделала…

Тибо поостерегся напоминать, как долго ему пришлось ее уговаривать.

– Значит, он хорошо себя вел?

– Хорошо, сир, просто замечательно. А как поживает наша королева?

– Наша королева в порядке. Мы тут все исхудали, но она кругла, как дыня.

Бенуа быстрыми мелкими шажками довел всех до площадки, где пути расходились: гости отправились в восточное крыло, а король – в южное. Лукас привычно пошел вслед за Тибо, к спальне охраны.

– Нет-нет, Лукас. Бенуа проводит тебя в твои покои.

Лукас, похоже, ничего не понял, и Тибо пояснил:

– В твои покои. Как положено врачу.

– Но, сир, я же не врач…

– Это пока. Не переезжать же тебе каждый месяц. Приходи завтра в полдень с нами обедать. Расскажешь, как зима прошла.

Лукас еще не успел подумать, что ждет его во дворце. Пока он только стоял на месте и беспокоился, не слишком ли пыльные у него сапоги для гостевых комнат и не запутается ли он в приборах за королевским столом. Но Бенуа уже нетерпеливо покашливал, Ирма Сильная зевала во весь рот, а король удалялся прочь.

Комната для будущего врача была обита зеленым бархатом и надушена мускусом. Огромные свечи озаряли черешневый секретер и лакея, который стоял перед камином как часть интерьера. Лукас оглядел свои сапоги, прежде чем ступить на шерстяной ковер. Так и есть, пыльные.

– Добрый вечер, сударь, – приветствовал его лакей. – Сильвен Удача, к вашим услугам.

Залакированные волосы, настойчивый взгляд, широкий рот. Ливрея на Сильвене Удаче сидела столь безупречно, как если бы это его скроили для ливреи, а не наоборот. Он указал на угли.

– По приказу короля мы дали поленьям прогореть. Король говорит, вам привычна ночная прохлада. – Затем он указал на чайник, над которым клубился пар, и на блюдо с лепешками: – Крапивный отвар. Нутовые лепешки. Сами понимаете, сударь, кладовые пустуют. – Он поднял фарфоровую крышечку с розетки и добавил с завистью: – Мед. С наилучшими пожеланиями от королевы. Ну вот, сударь, если что понадобится, звоните.

– Звонить? – переспросил Лукас, у которого и так от всего этого в голове звенело.

Силвен Удача указал на шнур с кисточкой возле секретера.

– Звонок, сударь.

– А…

– Ну вот. Если вам что-нибудь пона…

– А кровать здесь есть? – перебил его Лукас.

Лакей провел его в соседнюю комнату, где обнаружилась армия зеленых подушек. Там же Лукаса ждали его старый моряцкий мешок и гитара.

– Ванная комната позади вас. Я нагрею вам воды, сударь?

– А который час?

– Думаю, что полночь.

– Полночь… Нет, конечно, нет. Ложитесь спать.

Сильвен поклонился и протянул Лукасу тяжелый медный предмет.

– Ваш ключ, сударь. Доброй ночи.

Лукас разделся, бросил дорожную одежду на свой мешок. Выпил залпом крапивный отвар и, стоя голышом посреди роскошной комнаты и глядя, как блики от свечей играют на перламутровых врезках секретера, твердо решил бриться каждый день. Наконец, справившись в нелегкой борьбе с армией подушек, он вытянулся на кровати. Всю зиму он проспал на соломенном тюфяке, с которого свешивались ноги. Но здесь, под балдахином цвета мха, он легко мог бы лечь и по диагонали, и поперек, и даже подрасти еще на голову.

– Доброй ночи, сударь, – пожелал он себе и уснул.

Наутро его разбудил голод. Он умылся холодной водой, чтобы не звонить Сильвену Удаче. Потом поглядел было на шнурок, но решил лучше спуститься в кухню. Марта, браня все на свете, щедро одарила его ломтем хлеба поразительной толщины. В туго завязанном, волочащемся по полу переднике, красная от пара из котлов, кухарка помешивала жидкую похлебку и проклинала зиму, скудную еду и фарингит. Особенно она сетовала на состояние здоровья Матильды, жены кузнеца, у которой кашель никак не проходил.

– Ей-богу, прямо ворона каркает. Эй, Лукас? Ты меня слушаешь или уже в важные господа заделался? Кашель, говорю: мокрый, но никак не отстает. Хуже, чем подгоревший соус, и уж поверь, я знаю, о чем говорю.

– Доктора ею занимаются?

Марта повела поварешкой в воздухе, как бы говоря: «К черту Фуфелье». Вдруг Лукас сообразил, к чему она клонит.

– О… нет-нет-нет-нет…

Наведайся он к пациентке официальных врачей, они ему этого не простят.

– А чего такого? Моя подруга Матильда чуть не при смерти, а ее спаситель сидит передо мной и жует толстенный ломоть хлеба! Что я, дура, такую корову да не подоить?

– Это я, что ли, корова?

– Ты самый, дорогуша.

– А почему корова?

– Потому что куры молока не дают. Иди уже, Матильда ждет.

– Она меня ждет?

– Да, она тебя ждет.

Лукас глубоко вздохнул. Он дожевал хлеб и поднялся, опершись кулаками на стол. Матильда жила совсем рядом, возле фермы. Когда Шарль, ее муж, открыл Лукасу дверь, он сразу предупредил:

– Я не врач.

– Назвался «врач», оказался враль, – ответил Шарль, пропуская его внутрь.

– Тебе бы, кузнец, сборник пословиц издать. Как вообще поживаете? Работаешь?

– Да уж… – Шарль показал семь оставшихся после битвы с лесом пальцев.

Грубое его лицо почернело от голода и дыма в кузнице.

– Говоря между нами, Лукас, – сказал он, провожая гостя до спальни, – Матильда не от одного фарингита кашляет, как по мне. Больше от тоски, если хочешь знать мое мнение. Сидит горе в груди – румянца не жди, а Матильду горе ведь так и не отпустило. Ничего другого она не хочет, как только увидеть свою дочь. Хоть разок, просто знать, что она жива, что выросла как полагается.

Лукас не знал, что ответить. Однажды вечером, в день равноденствия, Шарль с Матильдой отдали Гиблому лесу свою единственную дочь и так и не оправились от этого.

Прачка полулежала в кресле: кожа у нее была белая, как кружевной подголовник, и сухая, волосы редкие. Молодость ее длилась недолго – лес быстро состарил ее, отняв дочь.

– Здравствуй, Матильда. Говорят, ты кашляешь?