Когда она через несколько минут умывает лицо холодной водой и выходит из уборной, возле входа ее караулит Марк.

– Эмили, – начинает он. Вид у него не из приятных: плечи широко расставлены, шея заметно напряжена, взгляд грозного хищника, смотрящего на испуганную лань. – Что за черт? Ты рехнулась?! У нас концерт менее чем через неделю! Что за несвязанное вождение ручками, словно только что из детского сада? Ну? Отвечай же!

Эмили безмолвно стоит, как школьница, которую отчитывают за неподобающий внешний вид. Она нередко видит Марка таким, но его праведный гнев никогда еще не был направлен на нее.

Как и с Владом.

Ноги грозятся ослабнуть – мир рушится под ними. Все происходящее напоминает лавину, готовую снести все на своем пути и похоронить ее под тоннами ужасно-холодного снега.

– Прости, – шепчет Эмили. – Прости. Мои пальцы. – Она поднимает правую руку. Та еще немного подрагивает. – Они… не слушают меня.

Девушка слышит тяжелое сопение руководителя и мысленно умоляет его не срываться на ней. Снова. Марк сильно потирает лоб, находясь в раздумьях.

– Если, – наконец произносит он, указывая пальцем. Теперь его голос звучит мягче, но остается сердитым. – Если в течение двух дней от тебя не будет сдвига в положительную сторону – я тебя заменю. Поняла?

– Д-да.

– Теперь уйди с глаз моих.

Эмили не спорит.

***

Никакого результата. Абсолютно. Все годы практики будто испарились. Эмили не могла играть. Виолончель, ставшая ей верной спутницей, предала, отказалась подчиняться. Теперь она стояла в темном углу номера отеля, никому не нужная, брошенная. Как и ее хозяйка.

Марк сдержал слово и теперь днями напролет натаскивал молодого парня до изнеможения, в надежде, что тот хоть чуть-чуть приблизиться к тому уровню, на котором была Эмили каких-то две недели назад.

Нечестно.

Несправедливо.

Она потеряла аппетит, почти никуда не выходила, ни с кем не общалась, плохо спала. Слабым утешением было то, что Марк не вышвырнул ее из оркестра, а дал что-то наподобие отпуска. Правда Эмили не знала: заслуживала ли она этого. Временна ли эта потеря способности играть или нет – также не удосуживалось ответа. Не раз она пыталась практиковаться в номере, но бесполезно – инструмент стал для нее чужим.

Часами Эмили неподвижно лежала, устремив взгляд в пустоту. От безысходности часто кричала в подушку. Не следила за внешним видом. Превратилась в свою же блеклую копию.

***

Что-то было не так. Она ощущала это внутри.

Задержка.

Для нее было полно причин: от сложного перелета до чудовищного стресса, но ужасные сомнения уже забронировали местечко в сознании. Она ведь так и не купила таблетки! Даже не подумала об этом, когда вернулась в США!

Она сидела на крышке унитаза и неотрывно вглядывалась в небольшое окошко прибора, что держала в руках.

Когда появился результат, ей хотелось закричать, но вместо этого она лишь горько зарыдала, вертя головой по сторонам в надежде, что это – неправда, что глазам мерещится.

Нет. Все было так, как есть.

Со злости она швырнула тест на беременность. Тот, столкнувшись о дверь, разлетелся на куски.

Этого не должно быть! НЕ ДОЛЖНО!

Эмили – одинокая, утратившая дар виолончелистка – беременна.

Он ненавидел участвовать в диалогах, в темах которых не разбирался. Какой в них смысл? Просто слушать собеседника, глупо кивая головой раз в две минуты, как какая-нибудь игрушка-болванчик; всем своим видом показывать заинтересованность, утвердительно хмыкать каждый раз, когда тот, с кем говоришь, берет вопросительную интонацию в конце фразы. Зачем это? Не проще ли просто сказать: «Эй, я ни черта не понимаю из того, о чем ты говоришь! Может, уже свернем эту тему и поговорим о другом? Скажем, о погоде? Или… не знаю… о кошках? Точно! О кошках! Какие породы тебе нравятся? А может, о собаках? Мне, например… Что? Да ладно, неужели для тебя так важен этот разговор?»

Так почему же Влад молчал, не высказывал всего этого? Страх обидеть? Нет. Грубо? Возможно, но тоже нет.

Причина в том, что он общался с Витой. Вернее – слушал. Да, он не понимал значений таких слов как: «Бутлег», «Эл-Пи», «Би-Пи-Эм» и еще множество других терминов, связанных с электронной музыкой. Но иногда слух цеплялся за что-то знакомое – того же «Ремикса» или «Акапеллы», – но они моментально смещались «Фитами» и «Дабами».

Слова пролетали мимо, ни обо что не отражаясь. Влад видел, как шевелились губы, как горел взгляд, как руки плясали в воздухе. Он не собирался останавливать подругу или высказывать какие-то претензии. Он терпеливо слушал, давая другу высказаться. Судя по всему, музыку Вита, оставаясь наедине с Кирой, затрагивала крайне редко и потому «отыгрывалась» на Владе.

Хотя есть ее коллега с клуба… как его там? Кирилл, кажется?..

Он не возражал. Может, в этом и есть прелесть дружбы: возможность высказаться и готовность выслушать.

Влад испытывал безграничную благодарность к Вите. Присутствие такого человека приносило в серые дни краски, пусть иногда и весьма тусклые. Вита не получала в ответ и десятой доли всего того, что она сделала и продолжает делать для него до сих пор, не осознано закладывая в нем чувство долга, а то и вовсе – зависимость от своего вида и голоса. Что по идее должно было вызвать тревогу, но этого не происходило. К счастью, у Влада нашлись и другие дела, благодаря которым он мог позабыть о насущных проблемах.

Работа дала ему такую возможность.

Редактура занимала немного времени, но благодаря новой открывшейся рубрике в журнале, связанной с кино-рецензиями, у него появилась возможность побыть в шкуре автора. Несколько раз в неделю он ходил в кинотеатр на премьеры, чтобы потом написать о них короткие отзывы. Загвоздка была в том, что Влад должен был посещать строго-определенные сеансы, которые, по мнению главного редактора, должны заинтересовать основную аудиторию журнала – женщин от двадцати-трех до сорока пяти лет. А это подразумевало, по большой части, мелодрамы: как зарубежные, так и отечественные. Это было что-то вроде мужского взгляда на женские фильмы. И помимо всего, немаловажным и особо приятным фактом являлось то, что он редко наслаждался просмотром в одиночку. Пару раз с ним ходила Лиза (по его приглашению), многократно – Вита (сама вызывалась). И пускай от большинства картин веяло надуманным романтизмом, от предсказуемости которого клонило в сон, хорошая компания сглаживала общие впечатления. Если Лиза прямо впивалась в экран глазами и местами всхлипывала от очередной клишированной сцены, то вот Вита порою прикладывалась ладонью к лицу и не сдерживалась от смеха там, где, по идее, зритель должен от напряжения вжаться всем телом в кресло.